Портал «Читальный зал» работает для русскоязычных читателей всего мира
 
Главная
Издатели
Главный редактор
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Архив
Отклики
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение








Зарубежные записки № 24, 2014

Бека КУРХУЛИ



ПУСТАЯ ПЕПЕЛЬНИЦА

Судьба пересчитывает свои раны,
подобно пересчитывающему пиастры пирату…
Баадур Баларджишвили

Это было время, когда день и ночь сменяли друг друга, как сигналы тревоги. Каждая минута требовала своего, отпечатываясь крадущимися волчьими следами. Жизнь и смерть странным образом преобразились, стали одинаково невозможными и недостижимыми. А переплетающиеся истории старых побед и поражений теребят покой до сих пор, возвращают назад, словно, убегая, ты где-то выронил свой талисман.
Тбилиси пока оставался самим собой. Было трудно и в то же время легко все понимать. Затемненный, истерзанный город, взбунтовавшись, совершил харакири, подобно потерявшему хозяина самураю, и весь окровавленный сорвался в собственное ущелье.
В этом тоже не было ничего необычного. В разгоревшемся пожаре отражался тот, другой огонь, в течение многих веков дрожавший над городом, его улицами и домами, его сыновьями, которые шли сквозь пламя с гордо поднятыми головами. Многие погибли, кладбища переполнились… Однако все было настоящим и до прозрачности ясным. Потом вернулись эти шакалы, перекрасив все на свой лад. Их было немало… Такие не способны пройти сквозь огонь и ненавидят запах дыма. Они подобрали окровавленному самураю макияж гейши и обрекли на существование в таком виде. По тбилисским улицам тогда не ходила толпа глуповатых туристов в босоножках и с рюкзаками, а сам город не вызывал ассоциацию с дискотечным залом, освещенным светомузыкой… Бушевал огонь, из которого не переставая выходили молодые парни, чтоб поспеть в могилу и унести с собой останки сожженного ими же города. А вместо них набежали эти «one, two, three, four…» со своими бутиками, вечеринками и прочим пустодельем…
Горело сильно. Ну и пусть хотели, предполагали, а не вышло. Ну и пусть проиграли, зато все было ясно и очевидно…
Сражались. Воевали. И погибали.
Воздух наполняли звуки выстрелов. Он сидел дома, смотрел телевизор и пил компот, радуясь тому, что находится не на улице. Зазвонил телефон. Это был не кто иной, как N, хотя, например, Чехов называл так исключительно города… «В губернском городе N…».
— Это я, — сказал он.
— Да…
Какое-то время он молчал, словно переводил дух. Потом вдруг выдал:
— Пойдешь на дело, если что?
«Если что»… Это было как раз в его стиле и означало: неделю назад около метро «Исани» его хорошенько стукнули по голове и сняли с него куртку зятя. Как только он пришел в себя, сразу стал соображать, как бы с ними поквитаться, хотя не мог вспомнить их лица. Так вот всегда: выйдет из дому ночью, вдрызг пьяный, то сам отнимет, то у него отнимают. N любил это занятие, а еще Джойса и Фолкнера, любил покурить травку, «Мастера и Маргариту» и Мераба Мамардашвили. Пусть Азазелло или Джойс и пошли бы с ним на ограбление в декабрьский мороз, когда пули, обгоняя одна другую и неожиданно залетая в переулки, заставали человека с грустной улыбкой на лице и тоской в сердце…
И кому все это было нужно?..
— Слышишь? — спросил он.
За окном ночь решетила выстрелами город.
— Да. Ну и охота тебе? Подстрелят, там же и подохнем.
— Мне куртка нужна!
— Будет трудно. Не выйдет. Забудь ты про эту куртку, хрен с ней…
— Ни за что, нет. Один пойду… достану.
— Ребятам звонил?
— Они отказались идти…
— Вот видишь? Где Зезва?
— Его нет в городе, уехал куда-то. Никто не знает, куда, даже он сам. Ты же его знаешь…
Теперь город решетил выстрелами ночь.
— Слушай, погода мерзкая, стреляют… Не застрять бы где-нибудь… навсегда.
— Не застрянем. Ты же у нас фартовый. Вообще-то, если не хочешь, не ходи, я один все сделаю сегодня ночью…
— Клятву дал, что ли?..
— Да, поклялся вернуть куртку!
— Ладно, я с тобой!
— Уверен?
— Да.
Какое-то время он оставался стоять посреди комнаты. Потом выключил телевизор, надел куртку и вышел из дома.
По улицам неистово летали шальные пули, проносясь мимо с резким, холодящим душу свистом. Этот свист слышался со всех сторон, как будто хулиганы буянили на ярмарке. На улице Пекина прогрохотал выстрел. Не из автомата. Автоматная очередь ритмично стучала со стороны улицы Долидзе, словно выбивая такт мелодии и кайфуя от этого. Потом опять ударило до Пекина, на этот раз как-то посерьезнее, глухо, усердно кашляя: кх-кх-кх!..
В метро стоял трупный запах. Он посмотрел на часы: было около половины двенадцатого. Перемешанная толпа людей, подобная подхваченным волной песчинкам, была похожа на огромного бесформенного зверя. Беспомощного, но в то же время жестокого. Все там были на одно лицо и испуганно таращились друг на друга. Слышался тихий гул голосов.
В вагоне образовалась жуткая давка, можно было продержаться, не касаясь пола и подогнув под себя обе ноги.
На станции «Марджанишвили» погас свет. В темноте кто-то залез к нему в карман и довольно долго шарил по нему рукой.
— Есть сигареты? — тихо спросил он у карманника.
— Есть, — так же тихо ответил тот, вынув руку из его кармана и переместив ее в свой. — «Астра».
— Сойдет.
Было очень темно. Он нашел на ощупь его руку и взял сигарету.
Дали свет, поезд тронулся. Он зажег сигарету, поднимаясь по эскалатору. На выходе из метро стояло около 15–20 полицейских, одетых в синюю форму. Ни до, ни после этого он больше не видел такой полицейской формы. Это были крепкие молодые парни, затянутые в бронежилеты, с новенькими АК-74 за плечами. Некоторые из них держали автоматы наперевес.
В выжидающей тишине что-то прохрипела рация. Полицейские сразу выстроились в ряд, один за другим вышли из метро и исчезли в ночной тьме.
На улице стоял сильный мороз. Декабрьская ночь коварно затаилась. Эхо от далеких выстрелов звучало глухо и угрожающе.
Он глядел на улицу, глубоко втягивая воздух раздувшимися ноздрями, и старался прислушаться к своему внутреннему голосу.
И вот: пришло… Так бывало почти каждый раз перед делом. С какой-то дикой радостью он почувствовал, как нахлынуло это очень знакомое и родное ощущение, заполнив его, словно обойму патронами. И всему этому сопутствовало нечто еще более знакомое и близкое — чувство страха!
«Пошли!» — сказал он сам себе и стал спускаться вниз по улице. Прибавил шагу. Совсем близко протарахтел автомат. Пули одна за другой полетели в сторону Метехи. Звук выстрела еще больше подстегнул его азарт: «Ты не жди, купец, подмоги… Мы — ребята битые, во болотах мытые». Он чуть ли не несся, наклонясь вперед и противостоя морозу, воздух приятно щипался. «Ну, держись!.. Сегодня ночью гуляем, город наш!» — подумал он, и, улыбаясь оледенелой улице, свернул в темную арку.
N сидел на крыльце своего подъезда и курил.
— Куда ты пропал? Я волновался…
— Застрял в метро. Там прямо у выхода наткнулся на целое подразделение ментов с автоматами и рациями. Сам же знаешь, что это безумие… Поймают — грохнут, глазами не моргнув.
— Мне куртка нужна!
— Ладно, как хочешь. Где наш ствол?..
— Отдал Нодару для починки. Барабан же заклинивало.
— Не проблема. Нам все равно нужно только на один раз. Иди возьми у него.
— Его нет, он уехал в деревню.
Сначала он подумал, что все отменяется и вздохнул с облегчением. Но потом догадался, что дело обстояло еще хуже.
— Да?.. И что будем делать?
— А вот! — и N достал из-за ремня два блестящих искривленных ножа.
Острые лезвия насмешливо блеснули белым светом. Он смотрел на N сквозь темноту и глупо посмеивался.
— Ни фига себе! Ты, что, Али Баба?
— Устроим засаду в нашем месте…
— «Наше место теперь в граммофоне», как сказала бы моя девушка. Нас же разденут до трусов… Холодно, Валик-джан!..
N тихо, напряженно рассмеялся.
— Мне же куртка нужна!
В этом был весь он. Вот так вот всегда: обломается, и все. Если скажет что-нибудь — с таким блатным нагаром, будто только что дал пинка самому дону Сальваторе Риина, которого сицилийцы прозвали «Тото».
— Ладно. Пошли!
N шел со скорченной рожей. Он был очень зол, на затылке у него виднелась рана с запекшейся кровью.
Все вокруг было взбудораженным и опасным, слишком опасным. Прежняя восторженность прошла. Они шли друг за другом с отчаянными и воодушевленными лицами, не говоря ни слова и настороженно вглядываясь в ночную тьму.
От напряжения у него подергивался уголок рта. Потом вдруг ему надоело бояться и молчать.
— Говорил же тебе…
N недовольно взглянул на него.
— Что?
— Хватит, прекрати это делать…
N сдавленным от внезапной ярости голосом спросил:
— Ты что?..
— Сколько раз я тебе говорил: не читай книг этого долбанутого близорукого ирландца. Никак не возьмешь в толк. И что особенного он мог написать, почти слепой, не видевший дальше двух шагов, не любивший женщин и не желавший жертвовать собой ради родины… Пусть, говорит, родина жертвует собой ради меня… Не сомневаюсь, это все его влияние, из-за него ты слетел с катушек…
— «Улисс» — самая крутая книга в мире!
— Да пошли вы оба!.. И он был шулером, и вы все тоже блефуете, притворяетесь, будто понимаете… Как там у него: «сопливо-зеленое море»?..
— А ты дальше «моря» и не читал, чего рыпаешься?
— Я, что, по-твоему, дурак, чтобы читать еще — после сопливого моря? Нет уж, спасибо!..
— А может, у ирландцев море такое, ты же не знаешь, не видел, а возникаешь…
— Море всюду одинаковое. Иногда примешивается цвет морского дна, неба, затонувших кораблей и погибших моряков.
— И цвет рыдающих на берегу шлюх, спавших с теми моряками.
— Круто! Повезло ему, а то разве справедливо, что он считается гением, а мы бегаем тут с кухонными ножами?..
Тем временем они подошли к длинному решетчатому забору. Темнеющий за ним густой сад был полон теней от деревьев. Это был волшебный сад: зайдешь одетым — выйдешь раздетым, и наоборот. Внутри стояло одно из известных зданий. В то время почти каждый пассажир, опоздавший на автобус, направлявшийся в Ортачалу, укорачивал себе путь через этот сад. Безопасность зависела от расстояния, которое нужно было пройти: чем больше шагов ты делал, тем больше увеличивались шансы напороться на неприятности. Идти ночью садом было не так опасно, как по темной улице, находившейся рядом: из сада выходили живыми, хоть и раздетыми, а на улице могли прикончить прямо в одежде.
Теперь и сад, и находящееся в нем здание кто-то купил, построив такой огромный забор, что там уже ни укрыться, ни путь укоротить, и ни куртку достать. А тогда это был их сад, их территория.
Они затаились у корней двух скрещенных деревьев. Он сидел на корточках и быстро, беспокойно, курил. Никто не появлялся.
— Слушай! — позвал он его почти беззвучно. — Кинь мне нож!
— Что случилось?
— Кидай!
— Зачем?
— У одного из нас руки должны быть свободны. Кельтская мода.
Послышался легкий звук броска. Нож упал у дерева. Он положил его в нужное место, потом опять заскучал. Сидел и думал. О многом и ни о чем. Вокруг стреляли. Словно пытались соединить концы чего-то давно порванного. Стрельба — единственное спасение, когда понимаешь, что твой сон или пробуждение, уход и возвращение ничего не меняют, когда минувшие годы виснут на шее, опасные, как чужие жены, когда остается все меньше шансов выбраться, освободиться и, несмотря на это, упрямо потрясаешь в воздухе длинной лапой с выпущенными когтями. Воздух всегда пуст. После каждого выдоха, на секунду уцепившись за собственный прыжок, думаешь, что спасен и забываешь, что — не только в твое сопливое время — уже третий век неизменным гимном твоей страны является: «Если настоящее не милует, будущее принадлежит тебе…».
Постепенно начинаешь все понимать, ничего не понимая и продолжая потрясать в воздухе лапой, чтобы тебе не обрезали когти большими ножницами. И в то же время все не совсем так, как выглядит, выглядит же — как надпись на дверях хинкальной Джурхи: «Кормить в кредит будем завтра», хотя на самом деле там всегда можно было поесть в кредит. Он промазал 2–3 таких прыжка, что мог навсегда застыть в воздухе, но выжил. Сидя под ночным деревом с двумя ножами, он видел, как неумолимый и вымазанный в грязи рок постоянно преследует его, улыбаясь и деловито поджигая окровавленное пространство, словно бессарабский дворник, зажигающий газовые фонари на улицах Вены. Почти невидимый и незаметный, рок шел за ним по пятам, и ничто не могло его спасти.
Стало еще холоднее. Он посмотрел в сторону улицы, пешеходов там уже не было. Когда сидишь дома, опасность кажется намного больше. Выйдя на улицу, ты сам становишься опасным.
Ему захотелось вернуться домой. Никто не появлялся, никто не спешил в Ортачалу, и звуки выстрелов тоже раздавались изредка, стреляли как бы между прочим и лишь ради выполнения долга. Было ощущение, что город защищают от злых духов.
Он вспомнил отца. Наверно, тот тоже не спал. Ночью не спал, а днем дремал, сидя в своем кресле, огромный, перенесший инсульт, одноглазый. Отец и сын были очень похожи друг на друга, одинаково неуправлямые и безрассудные, с одинаковыми лицами, одинаково неправильным образом жизни и ощущением, что все вот-вот закончится. Оба пленники, равнодушно ожидающие конца и последнего суда, полностью опустошенные и сдавшие собственное безрассудство, как оружие. Они знали, что не заслуживают ничего хорошего, но очень любили друг друга и, как все разделившие одну участь отцы и сыновья, с трудом терпели взаимное присутствие. Им нечего было сказать друг другу, все и так давно уже было ясным и очевидным, прошлое, плохое прошлое, все поглощало, а сидеть молча было еще хуже, больнее и громче… Нервы напрягались до предела, он сидел рядом в «своем» кресле и через открытую балконную дверь смотрел на чужие дома. Они чувствовали глаза друг друга, даже не глядя в них. Оба потеряли все. Все, что было для них дорого. Потеряли вместе и каждый отдельно, навсегда и без оглядки на прошлое. Жизнь их покатилась к чертовой матери. А теперь они сидели и смеялись над своими фирменными глупыми шутками, словно ничего и не было, или, насупив брови, хранили молчание, подобно бойцам, предпринявшим яростные атаки, которые закончились тем, что кто-то поумнее и пошустрее все утащил прямо у них из-под носа, да еще и утвердив это документом со множеством печатей, дескать, все исконно ваше и родное на самом деле давно принадлежит нам…
Оба, отец и сын, винили в этом друг друга. И молчали они по той же причине. Потом не выдерживали, и начинались несмелые попытки начать разговор, что раздражало их еще сильнее. Отец старался поймать взгляд сына, у обоих один глаз был больше, чем другой, и наконец встретившись взглядом, они почти одновременно начинали орать… Когда они сердились, большой глаз уменьшался, а маленький — увеличивался. Так и сидели — глаза в глаза, разъяренные, потеряв рассудок от злобы. Потом отец бросал в него очередную вазу, и у обоих маленький глаз становился меньше, а большой — еще больше. Тогда парень убегал из дома, и каждый раз при выходе из комнаты на глаза ему попадалась фотография деда, который тоже был очень похож на них и имел один большой глаз, другой — маленький. Только это фото не вызывало раздражения и беспокойства. Дед тоже смотрел на них спокойно и пристально.
Сбегавшего по лестнице, его нагонял голос отца: «Поешь, поешь хотя бы, твою мать…».
Поблизости послышался шорох. N тихонько приблизился и сел рядом.
— Никого не видно!
— Да.
— Перестреляли их всех, что ли?
— Наверно.
В мерзлом небе висела лишь одна звезда. Луна примостилась у них за спиной и старалась хоть что-нибудь разглядеть.
— Я замерз!
— Помнишь, «Ледяную колыбель» — мы еще в школе учили?
— «Соленая колыбель»…
— Ледяная… Спорим?
— Соленая. Проиграешь.
— Ты заметил, что в тишине холоднее?
— «…Наверно, жить не стоит, и царит тишина покинутого сада»…
— Ого! Это Галактион?
— Кажется, точно не помню. Кто-то из них: «И я молчу, словно мумия…».
— Ого!.. Пойду куплю чего-нибудь… Чтоб я молчал, словно мумия…
— Купи водку.
— Нет, мы же в деле.
— Одна бутылка дела не испортит, мороз ведь, будь человеком!
N пролез через забор и исчез.
«Тьфу-ты, чтоб тебя… Достал уже с этой курткой зятя придурка.»
Большая звезда все еще висела на небе в полном одиночестве.
N быстро вернулся.
— Открывай, — сказал он и сунул ему в руки ледяную бутылку.
— Что это?
— Шампанское «Царица Тамар».
— Может, дать тебе «царицей» по голове?.. А Давида Нарина не было?.. Купил бы водку, согрелись, потерпевшему бы тоже предложили…
— Мы в деле! — N, приложив бутылку к губам, сделал глоток. Его пробрала дрожь — И правда холодная.
Они пили холодное шампанское в декабрьский мороз и хрипло смеялись.
— Вот бы сейчас оказаться в какой-нибудь из теплых стран, где большое жаркое солнце…
— Во Флориде… Майами, пляж, забитый длинногими и голыми девушками… Гуляй в свое удовольствие…
— Даже не верится, что такие места на самом деле существуют.
— И мне не верится. А ведь есть.
Может, были, а может и нет.
— Для меня их не существует. Мы туда никогда не попадем.
— Ну и хрен с ним!.. Не стоит расстраиваться из-за этого, брат, вспомни бессмертного Гарри Моргана, бутлегера, спасшего 12 китайцев и задушившего голыми руками того поганого мистера Синга, предавшего этих, своих же, китайцев, бессмертного и потерявшего руку после другого дела, Гарри Моргана, который и с одной рукой справился с четырьмя кубинскими гандилами-революционерами, а потом плашмя лежал на полу лодки бармена Фредди — «Королевы Кончей» с тремя пулями в животе, скармливая свою кровь морским рыбам… и все равно он цеплялся за жизнь!.. Это же как раз было во Флориде? В Ки-Уэсте…
— У него же еще была некрасивая жена. Толстая, крашеная блондинка. Очень некрасивая и крутая… «О, Господи, это лицо, это проклятое лицо, каждый раз, глядя на него, мне хочется плакать…».
— Моя девушка, жившая на улице Белинского, тоже так говорила каждый раз, когда мы ругались, покричит, а потом вдруг — «Мое лицо!..»
— Кстати, куда она подевалась, эта твоя девушка?
— Замуж вышла. Т. е. пока еще нет, но скоро выйдет. Через две тысячи лет все мои девушки выйдут замуж и будут жить долго и счастливо… Только я буду вечно попадать в разные заварухи.
На восточном горизонте пролегла белая полоса. Она потихоньку ползла вверх.
Светало. Никто так и не появился.
— Никого не видно, — сказал N.
— Караван так и не вышел из Дамаска…
Та единственная звезда потихоньку растаяла. Наступало утро, ледяной воздух дал трещину.
N вдруг схватил его за руку.
— Кто-то идет…
Он уставился на забор. Со стороны Ортачалы показалась тень.
Они сидели и ждали, когда тень пройдет мимо дерева. «Может, показалось?» — подумал он.
— Может, нам показа…
— Тш-шш!..
Длинная тень поравнялась с деревом и прошла мимо него.
Словно разминировщик, он очень осторожно вытолкнул ножи из-за ремня, тихо встал и сделал несколько шагов. Послышался какой-то холодный звук: он споткнулся об валявшуюся не земле бутылку шампанского… «Ух, бля!..» — и почувствовал, как екнуло сердце.
Тень остановилась, но не оглядываясь. Он беззвучно приблизился к ней с двумя ножами в руках.
— Не двигаться! Не оборачивайся!
Длинная тень не двигалась и не издавала ни звука. Он, подкравшись, словно лезгин, скрестил ножи у его горла и медленно притянул к себе. У него пересохло в горле, он видел шею и взъерошенные волосы на затылке. Ночной холод принес запах незнакомца. Крепко держа рукоятку ножа, он почувствовал прошедшееся по остро наточенному белому лезвию дыхание и неровный, выступающий кадык.
Жертва стояла, откинув голову назад, с поднятым вверх подбородком, и хранила странное молчание. «Может, это на самом деле привидение?» — подумал он и улыбнулся взъерошенному затылку, ощутив, как сузились глаза и выровнялось дыхание, как исчезло напряжение, а вместе с ним и бродившее по всему телу чувство жалости. «Если что, сшибу с ног» — подумал он про себя.
— Раздевайся!
Тень дернулась.
— Не двигаться! — обхватил он его сильнее, почувствовав как лезвие ножа поцарапало кожу. Раскинь руки!
N уже стоял спереди и основательно прощупывал жертву.
— У него ничего нет, — N осторожно снял куртку с тени. Под ней оказался скомканный воротник рубашки.
N зажег «Zippo». В руках у него был старый жакет c потертыми рукавами, изъеденный молью и весь в дырках, как рыболовная сеть.
— И во что это ты одет?! — спросил N, посветив зажигалкой. Тень отвернула лицо. Огромные глаза и длинный нос, как у звездочета, уткнулись в небо. Он был похож на Пьера Ришара. Не моргал, ничего не говорил.
— У тебя, что, никого нет? — спросил он незнакомца, вдруг осознав, как сильно ему хотелось услышать его голос.
— Есть, конечно, но нам сказали, что еда и лекарства закончились и отпустили домой.
У него был самый простой голос, печальный и в то же время необычно спокойный. Звук мягко ложился на застрявший в ветках ночной мрак.
Они очень растерялись.
— Ты вообще кто?..
— Я Амиран.
— Откуда ты знаешь, что Амиран? — спросил N и тихо рассмеялся.
— Вот… — сказал Амиран и достал из заднего кармана брюк желтый и весь засаленный лист бумаги, сделав это так быстро, что ни один из них не успел даже отреагировать. Он протянул им этот лист.
N сунул жакет под мышку. Свет зажигалки прыгал и метался туда-сюда.
Все трое стояли в круг, в середине плясал желтоватый огонек, что делало их похожими на алхимиков. Только подписанная кем-то справка не вписывалась в общую картину.
N с щелчком закрыл зажигалку, и стало темно. Они стояли молча. На востоке уже потихоньку светало.
— Возьми! — протянул N жакет Амирану.
— Оставь себе, если хочешь, — ответил тот, но все-таки взял и надел.
— И куда ты шел, Амиран?
— К моей сестре. Дома никого не застал, и решил пойти к ней.
— Знаешь, где она живет?
— Конечно, около метро «Исани».
Они вышли из сада на улицу. Все еще горели лампы в ночных киосках. Они подошли к одному, разбудили продавщицу и купили хлеб, 10 яиц, две бутылки водки и такую колбасу, в которой было бы неудивительно обнаружить палец Джеймса Кука.
— Амиран, пошли с нами, — сказал N.
— Ладно, если только в гости…
— Конечно, в гости…
— А у вас есть дом?
— Есть.
Вместе с поднявшимся в утренней прохладе солнцем пришло знакомое ощущение удовлетворения. Все закончилось, опасность миновала. Он шел уставший и освободившийся, опустошенный и все-таки здоровый и невредимый, не к чему было придраться: он не отступал, стоял до последнего, готовый на все, и, если ничего плохого не случилось, значит, так и было нужно. Тем более, что дело обернулось как нельзя лучше. Они долго будут этим гордиться и верить, что такие истории что-то доказывают, что теперь их время, что это все очень важно, что это дело чести и поэтому у них есть право играть со своими и чужими жизнями, словно и те, и другие на самом деле принадлежат им.
Ты смешон, если выйдешь из таких передряг живым, а если не выйдешь, значит, хуже — мертв. Они осознали это потом, спустя годы, но, как обычно, было слишком поздно…
А тогда они возвращались домой с сумасшедшим, которого они нашли вместо куртки. Амиран спокойно шел рядом и даже не старался заговорить с ними. У него были большие руки и чистые, искренние глаза.
Утро уже вовсю разгоралось.
Тбилиси, старый убийца, как всегда просыпался именно в этот час.
— Эй! — окликнул он N, — ты не думаешь?..
— Да, наверно, кто знает?.. Разве ты можешь знать?..
— Нет.
— Ну, и что ты хочешь?
— Устал… Иногда очень устаешь…
— Да, но это тоже ничего не меняет.
— Хорошо, что мы больше не родимся, я правда очень устал.
— Нельзя уставать, этим ничего не исправишь.
— А у него хорошее чувство юмора…
— Да, не говори. Смеется над нами по полной.
— Они бы свели его с ума, — неожиданно сказал Амиран.
— Кого?
— Бога. Если б его не распяли, он бы сошел с ума. Из-за людей.
— Ну и вещи ты говоришь… А вообще… И правда представь себе 34-летнего Иисуса… Год — немалый срок…
N перекрестился.
— Замолчите вы оба, — сказал он, упрямо тряхнув головой. — Нельзя ни уставать, ни сходить с ума. И падать тоже нельзя. Нужно подняться и идти дальше.
Дому N была свойственна одна странность: там никогда не гас свет, словно зажгли электрическую лампочку и приникли к ней, чтобы согреться. Амиран присел на диван. Он был очень худой, только кисти рук были большие.
На диване валялся роман «Мастер и Маргарита». На желтой обложке была нарисована шахматная доска с перевернутыми фигурами. Амиран взял книгу.
— Вы кто? — смотрел он на них обоих.
Воцарилось неловкое молчание. Словно они, давным-давно потеряв друг друга в темном и чужом городе, теперь нашлись и не знали, что делать.
Амиран держал в руках книгу. Желтые руки на желтой обложке были испещерены синими венами. Внезапно он пожалел, что пошел с ними. Ему уже ничего не хотелось, кроме как пойти поспать.
— Ты умеешь играть в шахматы? — спросил у него N.
Амиран и N расставили фигуры на шахматной доске. А сам он принес из кухни большую закоптелую сковороду и поставил на электроплиту. Потом нарезал колбасу с пальцем Джеймса Кука и, чуть обжарив ее, разбил сверху несколько яиц. Затем принес тарелки и стаканы.
С улицы доносились голоса. Незаметно последовавший за ними из темного сада день, честно, как рэкетер, отсчитал свою долю.
— Амиран, водку будешь?
— Да. Люблю водку. Мы часто пили ее в армии…
— Ты служил в армии?
— Да, здесь, в Орхеви. В ремонтном подразделении, там были автомеханики по грузовым машинам.
— Они же к тебе не приставали, нет? — спросил вдруг N и внезапно напрягся. — Они тебя не обижали?..
Вот так вот всегда — «они к тебе не приставали?»…
— Нет, если чисто подмести и убраться, никто не ругал, относились хорошо. Наоборот, это я ругался, нам не выдавали оружия. Служили в армии, а ни разу не держали в руках автомат. Они сказали, что ребята пошли на войну и унесли с собой все оружие. Оно им там было нужно. А вы были на войне?
— Нет.
Еда была готова. Они сели за стол. Ели яичницу с колбасой, запивая ее водкой, и грелись. Амиран тоже пил. Было совершенно незаметно, что он сумасшедший. Единственное: он то и дело вытряхивал пепельницу. Сказал, не выносит запаха.
Полуденное тепло дышало на замерзшие за ночь окна. Завалившись на кровать прямо в одежде, они спали, как убитые. Амиран к тому времени уже ушел. Весь дом был пропитан запахом сигарет. Солнечный свет ложился в комнате полосами пыли, смешанной с сигаретным дымом, все в ней осталось без изменений. Только пепельница была пуста.

Перевела с грузинского Анна ГРИГ

Яндекс.Метрика