Портал «Читальный зал» работает для русскоязычных читателей всего мира
 
Главная
Издатели
Главный редактор
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Архив
Отклики
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение








Зарубежные записки № 25, 2014

Игорь ХАРИЧЕВ

ФАТАЛЬНАЯ ОШИБКА
(Фантазия на тему будущего)

Они забрали меня прямо на работе. Пришли, показали постановление об аресте, зачем-то надели наручники, повели к выходу под удивленные, непонимающие взгляды коллег. Я сам ничего не понимал. Был ошарашен. Растерянно смотрел по сторонам. Никакой запрещенной деятельностью я не занимался. Никаких вредных заявлений не делал. Ни к чему общественно опасному коллег и знакомых не подталкивал. Оставалось надеяться на какую-то фатальную ошибку, допущенную «органами». Разберутся и тотчас отпустят.
На улице ярко светило солнце, радуясь непонятно чему. Солидная черная машина стояла у подъезда. Меня усадили на заднее сиденье, стиснули с обеих сторон мощными телами, и мы поехали. Волнение привело к тому, что я быстро потерял ориентацию. Не мог понять, где мы и куда направляемся. И лишь когда мы выехали на Лубянскую площадь, я понял, в какой части Москвы нахожусь.
Большое, строгое здание надвинулось на нас, открывшиеся ворота поглотили машину. Как только рядом оказался подъезд, сидевшие по бокам люди вытолкнули меня из машины, повели внутрь. Этажи, коридоры поплыли передо мной. Наконец мы оказались около двери, старомодной, выкрашенной темно-красной краской. Она распахнулась, и меня втолкнули внутрь. Я услышал, как закрылась дверь за моей спиной.
Я оказался в камере, небольшой, вмещавшей две кровати. Зарешеченное окно впускало немного света. Стекло, покрытое давней грязью, не позволяло понять, что там, с другой стороны.
Опустившись на кровать, я с ужасом вспоминал события последнего часа. «Почему? Что произошло? — лихорадочно спрашивал я себя, и не знал ответа. И начинал убеждать себя. — Они ошиблись. Я ни в чем не виноват. Я ничего такого не делал… — А вскоре на меня опять падал вопрос. — Почему? Что произошло?»
Время шло, а ничего не менялось. Я по-прежнему оставался наедине с моими мыслями, не имея никакой новой информации, невероятно мучаясь от этого.
Тут я вспомнил жену, сына. И удивился — почему я раньше не подумал о них?! Жена должна была придти в ужас, узнав, что меня арестовали. Я решил позвонить ей, успокоить. Сунул руку в карман, и не обнаружил телефона. И только тут до меня дошло — его отобрали при аресте.
Я встал, принялся ходить взад-вперед по небольшому пространству между дверью, кроватями и стенкой, на которой приютилось окно. Я почти видел, как переживает Ирина, узнав о том, что случилось со мной, как она пытается выяснить, где я нахожусь и по какой причине? И, скорее всего, у нее ничего не получается.
Мы с Ириной знали друг друга уже много лет — со школы. Она училась в параллельном классе. Она давно мне приглянулась, но ухаживать за ней я начал позже, когда мы учились на первом курсе исторического факультета МГУ. Да, мы с ней решили заниматься наукой в то время, когда престиж научной деятельности невероятно упал, когда подавляющее большинство школьников мечтало стать государственными чиновниками, юристами или менеджерами. Собственно говоря, потому Ирина и обратила на меня внимание, что я был единственным парнем из нашей школы, который поступил в МГУ, причем, не на платное место. Те, чьи родители были богатыми, уехали учиться за границу или оказались на платных местах в МГИМО. Их ждала в будущем хорошая карьера в какой-нибудь корпорации, банке или жизнь за границей.
Моя судьба тоже оказалась не связана с наукой. В отличие от Ирины, которая поступила в аспирантуру, а после защиты кандидатской была принята в академический институт, я пошел работать в государственную структуру — редактором в издательский отдел при нашем парламенте. Признаюсь, я тоже с удовольствием посвятил бы себя науке, но я вынужден был зарабатывать деньги, потому что научным сотрудникам платили мизерную зарплату, и семье из двух молодых ученых, которые к тому же завели ребенка, никак не получалось прожить на нее.
Позже в России начались экономические проблемы. По этой причине стали сокращать все, что можно было. Сократили и академические институты, всерьез уменьшив число ученых. Многие из них оказались на улице. К счастью, Ирины это не коснулось, но я теперь не жалел, что устроился в парламент — зарплату там платили исправно и весьма достойную. А вскоре силовики захватили власть и ввели, как они назвали, «жесткий режим». Потому что, как объяснялось в различных документах, именно мягкость прежней власти привела страну к близкой катастрофе. Упразднив парламент, новая власть сохранила издательский отдел. Теперь он действовал при Высшем совете по спасению России. Так что я продолжал работать и получать зарплату.
Я по-прежнему был далек от всякой идеологии. Отвечал только за исторические материалы. Так что все события происходили где-то в стороне от меня, от моей семьи: выступления оппозиции, разгон многочисленных демонстраций протеста, снятие Путина и введение жесткого режима власти — все это не касалось меня. Потом были волнения, связанные с роспуском парламента. У думал, что остался без работы, но вскоре все разрешилось лучшим образом. И я опять пребывал в мире научных статей. Но сегодня мое благополучие обрушилось самым неожиданным образом. И по непонятной причине.
Вдруг я ощутил голод. Сильный, сжимающий желудок. Посмотрел на часы — было уже пять вечера. Я подумал, что арестованных должны кормить, и стоило бы напомнить им об этом, но я не собирался колотить рукой в дверь, требовать еды. Я не хотел никаким образом показать себя с плохой стороны.
Прошло еще четыре пустых, тягомотных часа, прежде чем дверь открылась, и появившийся на пороге солдат мрачно произнес:
— Выйти в коридор, руки за спину. — Едва я вышел, прозвучало. — Стоять. — Он запер дверь на засов, повернулся ко мне. — Вперед.
Потянулись длинные скучные коридоры. Конвоир давал мне указания: направо, налево, вверх. Люди, которые попадались навстречу, были в военной форме. Все они вели себя так, будто не видели меня и солдата, идущего позади.
Наконец меня ввели в кабинет, достаточно просторный. За столом сидел человек в штатском, достаточно молодой, но какой-то слишком серьезный, неприступный на вид. Он продолжал читать бумаги, лежащие перед ним, будто не замечая моего появления. Потом поднял глаза, внимательно посмотрел на меня, молча указал на стул, стоящий по другую сторону от него. Я сделал несколько шагов, осторожно опустился на сиденье.
Теперь он не спускал с меня взгляда, тяжелого, многотонного, что было ой как неприятно. И  только спустя некоторое время он проговорил:
— Я — следователь, который будет вести ваше дело. Зовут меня Дмитрий Александрович Дугин. Звание мое — подполковник.
— Какое дело? — растерянно промямлил я. — Почему дело?
— Потому что на лицо явное проявление экстремизма, — жестко выговорил он, глядя на меня своими безжалостными глазами.
— В чем… проявление?
— В той акции, которую провел сегодня ваш сын.
Господи! При чем тут сын? Какой такой акции?
— Какой акции? — совсем сдавленно спросил я.
Он не сводил с меня пристального взгляда.
— Такой. Учительница рассказывала о том, что в начале двухтысячных, несмотря на старания президента и правительства, оппозиция власти добилась уничтожения отечественной промышленности, науки, образования. И все это привело к тем проблемам, которые сейчас испытывает наша страна. Обычный исторический материал, позволяющий понять, почему для спасения страны потребовалось введение жесткого режима. И тут ваш сын потребовал объяснить, каким образом оппозиция уничтожила науку, образование и промышленность? Думаю, не нужно объяснять вам, на что он намекал. Совершенно ясно, что сам он до такого вопроса не мог додуматься. Кто-то подговорил его к этому. Школа на хорошем счету, и там нет никого, кто мог это сделать. Остается одно: данную провокацию устроили вы. Подговорили его. С целью дискредитировать нынешнюю власть. А еще поколебать лояльность учительницы и всех остальных учеников класса. Это тридцать пять человек. Масштабная акция…
Все услышанное было столь дико, что я смог только выдавить:
— Ничего такого я не устраивал…
— Значит, вы утверждаете, что это сделала ваша жена?
Господи! При чем тут жена?!
— Я ничего такого не утверждаю. Моя жена тут ни при чем.
— Выгораживаете ее?
— Никого я не выгораживаю. Но она ни при чем.
— Значит, все-таки вы, — подытожил он.
— Что — я?
— Организовали эту акцию.
— Я ничего не организовывал. — Мое заверение было чистосердечным.
Он вяло усмехнулся:
— Ваш сын во всем признался.
— В чем?!
— В том, что вы всему причиной.
Господи! Опять мой сын. Как он мог в этом признаться?
— Где он вам признался?
— Здесь.
Это было как вспышка.
— Он тоже арестован?!
— А вы думаете, что мы могли оставить его на свободе после случившегося?
— Он — ребенок. Ему всего двенадцать лет.
— Это не освобождает его от ответственности. Хотя с учетом возраста и вашего влияние наказание ему может быть вынесено довольно мягкое.
Этого еще не хватало, чтобы они посадили моего сына!
— О чем вы говорите?! Какое наказание ребенку? Вы что, ополоумели?
Он медленно покачал головой из стороны в сторону.
— Это вы оставьте. За преступления должны отвечать все. Но в той мере, в какой они виноваты. Поэтому так важно установить реальную меру вашей ответственности в произошедшем. Советую признаться во всем.
Я вновь готов был крикнуть о своей невиновности, но осекся: получалось, что чем основательнее доказываю я свою невиновность, тем больше падает вины моего на сына или мою жену. Я не мог действовать так глупо, прямолинейно. Я должен был оградить моих близких от обвинений.
Я посмотрел в окно, которое висело слева от меня, за ним виднелись другие окна, блестевшие стеклами, закрытые занавесками, за которыми нельзя было что-нибудь разглядеть — окно выходило во внутренний двор.
Я повернул к нему голову:
— Ладно, я готов сделать… некоторое признание.
Он тотчас оживился:
— Вот это хорошо… Вот это другой разговор. Делайте. Слушаю вас.
— Да, я виноват в том, что приучал сына думать… — я чуть не сказал «критически», но вовремя остановился, сообразив, как это может быть истолковано, — думать объемно. Принимая в расчет все возможные факторы.
Его лицо вновь стало злым.
— Что ты темнишь?! Что ты тут темнишь? Какие, к черту, факторы? Подговорил сына на провокацию? Отвечай! Подговорил?!
— Нет… То есть, да, — промямлил я. — Но не напрямую, косвенно. Приучая относиться ко всему… как к сложному явлению, видеть разные стороны… учитывать их…
Он совсем рассвирепел:
— Ты меня за дурака считаешь?! За идиота?!
Что-то нашло на меня:
— Нет! — яростно выпалил я. — Нет… Не считаю. Я только пытаюсь объяснить, что задать провокационный вопрос побудило то отношение… к миру, к людям, которое я… воспитал в нем. Он ничего не воспринимает на веру. Все пытается подвергнуть сомнению.
Немного поуспокоившись, он поинтересовался:
— И с какой целью вы попытались воспитать в нем такое отношение?
— Хотел, чтобы он вырос… настоящим исследователем… — хмуро выговорил я. — Ученым.
— Что-о? — пренебрежительно протянул он.
— Ученым… — нерешительно повторил я.
Он посмотрел на меня с каким-то сомнением, потом выговорил:
— На сегодня хватит. Идите.
— Домой? — удивился я.
Он увесисто кивнул. Ухмылочка забрезжила на его лице.
— Домой… В камеру. Теперь она — ваш дом.
На пороге появился солдат с автоматом. Я понуро поднялся, глянул на полковника.
— Могу я увидеться с сыном?
— Арестованным по одному делу свидания запрещены.
— А с женой.
— Я же сказал — запрещены свидания!
— Так она… тоже арестована?
— А ты как думал?
— Она ни в чем не виновата! Слышите? Не виновата!
Небрежное выражение вновь очутилось на его лице.
— Это еще надо проверить.
— Но я же… признался.
— Разберемся. Невиновных отпустим. — Ехидное выражение появилось на его лице. — Еще не было случая, чтобы невиновные получили у нас срок.
Я находился не в том положении, чтобы высказывать сомнение. Пришлось смириться. Пройдя вялыми шагами к двери, я оказался в коридоре. Конвоир, неотступно сопровождавший меня, негромко давал указания: «Здесь направо… Налево… Еще направо… Спускайтесь по лестнице».
Вскоре я вновь оказался в камере. Но теперь тут был еще один человек, худой, юркий, с быстрыми плутоватыми глазами.
— Товарищ по несчастью? — бойко проговорил он и протянул руку. — Давай знакомиться. Евгений. Арестован за финансовые махинации. Ну, что делать?.. — Он развел руками. — Было. Занимался махинациями. Так что попал сюда за дело. А ты чего натворил?
— Ничего, — буркнул я.
— Ну… п…дишь. — Он смотрел на меня с явным осуждением. — Я тебе все как есть говорю, а ты…
Промолчав, я сел на кровать. Он опустился на другую. Не сводил с меня глаз.
— Ну так за что тебя?
— За экстремизм, — мрачно выдохнул я.
Невероятное удивление высветилось на его лице:
— Экстремизм?! Ну, ты даешь… Ты что, власть ругал? Или призывал к перевороту?
— Да ничего я не ругал. И ни к чему не призывал, — раздраженно проговорил я.
— А за что тебя?
— Ни за что.
Он медленно покачал головой из стороны в сторону:
— Ни за что в экстремизме не обвинят.
— А меня обвинили! — злость переполняла мой голос.
Он состроил что-то неопределенное на лице. Некое допущение, что может быть я и прав, хотя это сомнительно.
— Ты, главное, успокойся.
— Зачем?! — с вызовом спросил я.
— Что, зачем?.. — не понял он.
— Зачем успокоиться?!
Он пребывал в затруднении, что по непонятной причине доставляло мне удовольствие. Я даже повторил намного спокойнее:
— Зачем успокоиться?
— Ну… Чтобы нервы не тратить, — наконец вывернулся он.
— Нервы от другого, — проворчал я. — Нервы от того, что они делают.
Он предпочел промолчать.
Было в нем что-то неприятное, наверно, поэтому так подмывало оконфузить его, ущемить словами:
— Не надо путать причину и следствие — сухо добавил я.
Судя по всему, я смог обескуражить его. По крайней мере, он долго не открывал рта. Потом принялся рассказывать про то, как сидел в лагере под Кандопогой.
— Ничего страшного. Три года пролетели незаметно. Главное, не ссориться с администрацией лагеря, с сотрудниками, идти на сотрудничество. Тогда и местечко хорошее можно получить. В библиотеке или на кухне. А то и бригадиром стать. Бригадир, я тебе скажу, многое может. Бригадир в лагере — большой человек. Ты вполне можешь дослужиться. Не тебе будут приказывать, а ты будешь приказывать. Главное, идти на сотрудничество и с администрацией не ссориться.
Его слова звучали как-то заученно, не было в них глубинной убежденности. Я слушал его не слишком внимательно. Мне хотелось обдумать то, что со мной произошло, понять, как себя вести, какую линию отстаивать? Мой сосед не унимался.
— Лучше сознаться, — с видом знатока советовал он. — Я тебе точно говорю. Я вот сознался во всем. Теперь спокойно буду ждать суда. Ну, получу какой-то срок, отсижу. От этого не умирают. Я первый срок нормально отсидел. Надо сознаваться. Советую тебе как знающий человек. Будешь упорствовать, только себе напортишь.
Я слушал его с ужасом: попасть в тюрьму только потому, что лучше сознаться в том, в чем не виноват? Провести там несколько лет, тяжких, бесполезных для жизни? Нет! Я на такое не согласен!
— Я ни в чем не виноват, — набычившись, пробурчал я.
— Это ты следователю п.ди, а не мне. Сюда ни за что не попадают. Попал, значит в чем-то виноват. И лучше сознаться. Через это срок меньше будет. Опять же, чем раньше сядешь, тем раньше выйдешь. Одни только плюсы.
Он раздражал меня своей говорливостью, чрезмерной бойкостью, переходящей в суетливость. Мне хотелось успокоиться и осмыслить, что со мной произошло, попытаться понять, как действовать, а он мешал сосредоточиться. Наконец, я не выдержал:
— Послушайте, оставьте меня в покое. Я устал и хочу отдохнуть.
— А что это ты со мной на «вы»? — искренне удивился он. — Мы ведь товарищи по несчастью. Обращайся ко мне на «ты».
— Я хочу отдохнуть, — упрямо повторил я.
— Отдыхай на здоровье. Но ты все-таки подумай насчет того, чтобы сознаться. Дело выгодное. Срок точно меньше будет. Чего ж от этого отказываться?
Раздражение взметнулось во мне. Я не стал кричать, я повторил в третий раз:
— Я хочу отдохнуть. — Но то ожесточение, которое наполняло мой голос, напугало его: я увидел страх в блудливых глазках.
— Ради бога… отдыхай… — сдавленно пробормотал он и отвернулся.
Я лежал и думал о том, как ужасно все переменилось в моей жизни. Еще утром я был нормальным человеком с хорошей работой, семьей, прекрасной жизненной перспективой. И вдруг все это рухнуло. Теперь я без работы, поскольку навряд ли мой начальник захочет иметь со мной дело, даже если меня скоро отпустят. И в других местах не возьмут. Семья? Какая это семья, если все мы будем содержаться порознь в разных лагерях? А перспектива, она просто ужасная: жилье заберут, потому что за него долгое время никто не будет платить. Так что когда я выйду, окажусь без угла, без высокооплачиваемой работы, без пенсии в будущем. Все насмарку. Вся жизнь. Из-за чего? Из-за невинного вопроса, который задал мой сын на уроке.
«Что же это за система, если она боится таких вопросов? — грустно размышлял я. — Все знают, что сейчас плохое положение в стране, что у нас проблемы с промышленностью, а на иностранные товары и оборудование нет денег, что наша система образования не в состоянии подготовить нужных специалистов, что российская наука давно не делает никаких открытий и не помогает развитию промышленности. Все знают, что это произошло по вине оппозиции и потребовало введения жесткого режима, который всю эту оппозицию посадил в тюрьму. Но никто никогда не объяснил, каким образом оппозиция уничтожила науку, образование и промышленность? А теперь выяснилось, что попытаться узнать это — экстремизм. Выяснилось, что система боится этого вопроса. Почему?.. — Я не знал ответа. Но был вынужден признаться себе. — Я никогда не задавался раньше этим вопросом — как оппозиция сделала это? На самом деле, как? Проникала в министерства и срывала их работу? Или организовывала на местах саботаж выполнения правительственных решений? Но это потребовало бы огромного числа людей, серьезной координации их усилий. В самом деле, как?..» — Признаться, я был в тупике. Но я понимал — что-то в этой истории с оппозицией нечисто. И мой сын вовсе не совершил нечто ужасное, задав свой вопрос.
От чрезмерного напряжения мысли я не мог заснуть. А мой сосед уже мерно посапывал на своей койке. Странная личность — он так навязчиво уговаривал меня сознаться, что я чувствовал: по доброй воле этого делать не стоит.
Я не заметил, как забылся в тревожном сне, и когда открыл глаза, увидел соседа, который смотрел на меня. Он заговорил с прежней бойкостью:
— Привет. Ну, отдохнул? Самое время подумать насчет того, чтобы сознаться. Дело выгодное. Срок точно меньше будет. Зачем от этого отказываться?
Я глянул на него с такой ненавистью, что он заткнулся, состроил нечто неопределенное на жуликоватой физиономии.
Страшный голод вновь обрушился на меня. Господи, сколько я уже не ел! Со вчерашнего утра. Мне хотелось узнать, кормят здесь арестованных или нет? Но я не желал обращаться к соседу с вопросами — он счел бы это за мою готовность разговаривать и опять завел бы свою пластинку про необходимость сознаться.
Я думал о том, что где-то неподалеку, быть может, в соседних камерах томятся мои сын и жена. Тоже мучаются от голода. От неопределенности. И самых худших опасений. Сознавать такое было невыносимо. Я вскочил, принялся ходить по малюсенькому пространству, краем глаза видя, что сосед внимательно следит за мной.
Я не знал, как вести себя на сегодняшнем допросе. Понимал, что должен защитить сына и жену. И все-таки мне совсем не хотелось оказаться в тюрьме на долгие годы. Не готов был я признаться в том, чего не делал.
Раздался звук отодвигаемого запора, и дверь впустила солдата, в его руках был поднос, на котором стояли тарелки. На одной из них лежал хлеб — мне бы хватило только его, но еще причитались овсяная каша и салат. И стаканчик апельсинового сока.
«Наконец-то они вспомнили», — снисходительно подумал я.
Опустив поднос на кровать рядом с моим соседом, солдат строго произнес:
— Другому не давать. — И вышел.
Мой сосед состроил сожаление на физиономии:
— Прости, друг, но я не могу с тобой поделиться. Меня за это накажут карцером. — Он легкомысленно пожал плечами. — Сознаешься, тоже получишь еду. Они не считают нужным кормить тех, кто не хочет признаваться в содеянном.
Мне почему-то не хотелось еще раз говорить ему, что я ни в чем не виноват. Я отвернулся к окну. А он принялся издавать недвусмысленные звуки, свидетельствующие об употреблении им принесенной еды. Это могло бы быть пыткой для меня, но я так разозлился, что забыл про чувство голода. Нет, я разозлился не на соседа, а на власть, которая арестовала меня ни за что, и на следователя Дугина, который олицетворял эту власть.
Я обрадовался, когда вскоре меня повели на допрос. Я горел желанием достичь какой-то определенности. Вовсе не решение признать свою вину двигало мною, а стремление добиться освобождения сына, жены. И лишь после — собственной свободы. Если это будет возможно.
Следователь встретил меня хмурым, сосредоточенным лицом. Что-то он там опять читал. Небрежным движением указал на стул по другую сторону стола, продолжил чтение.
Я смотрел на него совершенно спокойными глазами. Я не боялся его, даже чувствовал некое превосходство перед ним и удивлялся этому. Он мог читать свои документы хоть до самого вечера, меня это не волновало.
Наконец он обратил на меня свой пристальный взгляд:
— Ну что, вы готовы рассказать следствию, кто устроил провокацию?
— Готов, — с некоторой игривостью отвечал я.
Он оживился.
— Да? И кто?
— Никто. Не было провокации. Был обычный вопрос. Подросток задал вопрос учителю.
Кажется, он несколько опешил.
— Обычный вопрос?
— Обычный.
Его взгляд вновь обрел жесткость.
— Этот вопрос означается неверие в официальную версию истории.
— Почему неверие? — с невинным видом возразил я. — Сомнение, не более. А может быть, и попытку глубже проникнуть в суть вопроса.
— Но это было сделано при других учениках.
Я добродушно усмехнулся.
— Если у подростка возникает вопрос, он не будет сидеть с ним до конца урока.
Что-то застопорилось в его мыслях. Я видел это.
— Как у вас все просто получается, — наконец проговорил он.
— В жизни так и бывает. А мы потом придумываем.
— Это вы про кого? — насторожился он.
— Так… Вообще. Людям свойственно…
Кажется, я переиграл. Дугин явно обозлился.
— Вы из себя дурачка не стройте!
— А я не строю.
— Вы не верите в официальную версию истории?
— Верю. Но хочу знать больше. Расскажите мне, как оппозиция сделала это? Проникла в министерства и срывала их работу? Или организовала на местах саботаж выполнения правительственных решений? Но это потребовало бы огромного числа людей, серьезной координации их усилий. И это невозможно было скрыть. Куда, в таком случае, смотрели органы? Проморгали?
Теперь Дугин смотрел на меня с нескрываемым удовлетворением. Даже откинулся на спинку кресла.
— Вот вы и доказали, что являетесь экстремистом.
— Разве? Задал вопросы — и уже экстремист?
— Вопросы вопросам рознь. Иные из них опаснее утверждений.
Я сдержанно усмехнулся:
— Как-то не думал об этом.
— А вы подумайте. По крайней мере, теперь ясно, под чьим влиянием ваш сын задал свои вопросы.
— Вы-то знаете на них ответ? — Я опять почувствовал непонятный раж.
— Я знаю на них ответ! — выпалил он. — Оппозиция сорвала наше нормальное развитие. Вам ясно? Оппозиция.
— Прекрасно. Хорошо жить, когда нет никаких сомнений.
— Прекратите!
— Да я уже все сказал… Слушайте, неужели стоит придавать такое значение нескольким вопросам?
— Экстремизм представляет большую опасность для государства, — лениво проворчал он. — И потому уголовно наказуем.
— Что мне угрожает?
Он вяло пожал плечами.
— Это решит суд. Но в вашем случае от двух до пяти лет. Может быть, учитывая смягчающие обстоятельства, суд ограничится условным сроком.
Я помолчал. Перспектива, конечно, радовать не могла. Оставалось надеяться на условный срок. Хотя с работы меня должны были выгнать в любом случае.
Я перевел на него взгляд:
— Послушайте, если вам все ясно, отпустите поскорее мою жену и моего сына.
— Отпустим. Вы лучше скажите, вы один там такой на работе или там действует целая группа экстремистов?
«Он что, сдурел?!» — мелькнуло в моем мозгу.
— Какая группа?! Да вы что?! Я… эти вопросы при себе держал… — Я не знал, что еще добавить, и тут мне явились нужные слова, которые тотчас были озвучены. — У вас же везде стукачи.
Ему явно понравилось то, что он услышал в конце. После паузы он вполне доброжелательно произнес:
— Ладно, можете пока идти.
— Куда? — встрепенулся я.
— Как, куда? В камеру.
— Моего сына и мою жену отпустят?
— Отпустят, — выдохнул он.
Когда меня вели по коридору, я увидел моего соседа, идущего навстречу. Одного, без конвоира. Но теперь он был в форме, с погонами старшего лейтенанта. Когда мы поравнялись, он весело подмигнул мне. Я отвернул голову.

Яндекс.Метрика