Портал «Читальный зал» работает для русскоязычных читателей всего мира
 
Главная
Издатели
Главный редактор
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Архив
Отклики
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение








Зарубежные записки № 29, 2015

Юрий ГУДУМАК

ЕЩЕ О ФОРМАХ
ГЕЛИОТРОПИЗМА
 
Монтень-тененог

Не будучи первооткрывателем, Монтень, как мало кто,
                                                                                                              недалек
от истины, когда полагает,
что его книга в такой же степени создана им,
                                                     в какой сам он — Монтень как слог —
создан своей книгой. Первоначально —
                      это собрание выписок из прочитанных книг,
снабженных примечаниями. Но важно ли знать каких,
когда прочитанное не что иное, как пережитое,
и текст уже нельзя отличить от глоссы?
Расстояние между ними,
                                       до поры, до времени огромное и пустое,
по сравнению с населявшими поля рукописи чудовищами —
                                                                                                  просто слезы.

На одном конце Геродотова и т. д. Европа,
                                                              на противоположном — Индия
стараниями Монтеня все еще являются
видоизменениями друг друга.
Лишь Монтень в состоянии отличить
                                                                    Монтеня от тененога.
Сердце сжимается, когда видишь, как ему там одиноко
и виски покрывают ослепительно белые иглы инея.



Метод

Тот прожил жизнь хорошо, кто умел хорошо скрываться.
Допускал ли Рене Декарт в избранном им девизе жизни
                                                                                                начатки фарса?
Прямоугольная (Декартова) система координат,
                                                                                        как простую душу,
выволакивает плоть наружу.

В Декартовом этом мире
за каких-нибудь двадцать лет он раз тридцать
сменил место жительства. Столько же перевирал себя.
                                                                          В его пятьдесят четыре
Декарта могли бы спасти три укола пенициллина.

Нет, — говорит Декарт.
                        (И на этот раз Метод его звучит и поныне сильно.)
Подражать тому, кто смотрит на падающий листок,
слушает волю ветра в обгладываемых им ветвях,
наблюдает за одиночным полетом птицы,
                  вполне уверенный в том, что в этот момент
                        ровным счетом не думает ни о чем, что, в конечном
счете, больше уже признаваться не в чем.

А потом, говорят, — раскрыться в Спинозе.
                                Будто Спиноза — не то снежинка, не то цветок.



Эпистолярная форма гелиотропизма

«Ваше письмо прибыло ко мне чрезвычайно быстро
и выглядит более свежим, чем семга,
которую нам доставляют из Байонны».
                                               Антонио де Гевара. XVI век.

                                           Неподдельное любопытство.
Гевара — не Гёте, и семга — не жемчуг.
Но двумя столетиями спустя
пространство все еще сохраняет свои незыблемые размеры.
На мировой карте равных затрат времени
на доставку писем из Вецлара (всего-навсего — изохрон)
не отражено, о каком событии говорится.
                                                    Одновременно — свадьбы и похорон.

О чем же, как прежде, шепчут
Страдания молодого Вертера? Что Вертеру
                                                                               ничего и не остается:
сама лишь его принадлежность
                         к миру вечных германских сумерек,
                                                           где он шлет бесконечно письма,
где всякая
облеченная в эпистолярную форму история любви
                                                      приобретает форму гелиотропизма.
Она же — жажда скупого света; растящего почерк солнца.



Солнце больше Пелопоннеса

Сен-Симон, конечно же, утопист.
Как и всякий смелый —
удивительно, что эти два слова рифмуются —
                                                                            как и всякий смелый
смертный.
Либо — просто жертва бесконечное множество раз
                                                   над собой совершенных самоубийств.
Не то что ему претит
грамматическая форма прошедшего времени —
                                                                              очевидно, она обратна
его неполным (о девятнадцатый век!) полста.
Даже их он вкладывает в уста
пророчествующего Сократа.

Греки во многих вещах не смыслили ни бельмеса.
Представленье о том, что солнце больше Пелопоннеса,
казалось грекам нелепицей или вздором.
                                      Одновременно правильно: чем для Сократа
была цикута — Анакреонту дала цикада.



Сумма осеней

Классические аттические сумерки —
                              это когда воздух становится какой-то
                                                                             заплаканный, слюдяной,
заодно с луной.
Все лучше, чем так. И нету другого счастья,
кроме того, которое завещал нам Шатобриан, —
                                                                        кроме как попрощаться
за него с горой Гимет, где он оставил пчел,
                             с мысом Суниум, где он слышал кузнечиков…

Рой пчел над горой Гимет превратился в Плеяды
                                                  и в Новом Свете завоевывает цветы.
Но к каждой былинке его времени,
                                                            из тех, что здесь видишь ты,
в общем, добавить нечего:
в Аттике все по-прежнему — обосновавшейся на века
                                          в стороне от всех и такой не свойственной
более никакому другому месту.
И оливковый листок, и виноградная косточка,
будь они-де еще мертвей, или сколько им ни давай,
                                представляют собой ту же самую сумму осеней:
как и два столетья назад, начинающуюся межлунием,
новой луной, месяцем, круглой, или полной, луной,
                                                        луной на ущербе и мысом Суниум.
И роса на ветке оказывается цвета сцеженной бирюзы
водорослью слезы.



Отеческий logos Греции

Такова уж наука о бытии, что отеческий logos
напоминает теперь очертаньями остров Кос
                                                                        или остров Родос,
а не мысль Платона. Тоже, если подумать,
способ приблизиться к пониманию прошлого.
                                        На что она-то, эта наука о бытии,
                                                             Тэна настолько-то и подвигла
…вглядеться в простор Средиземного моря.
                                    Дальше цитата: синевой и блеском —
                                                                                 как шелковая туника,
с выступающими из него мраморными телами
                                                                                  тысячи островов.

Все, что мы можем видеть, без долгих слов, —
греческий мир, отеческий logos Греции,
                                                                     заранее приобретший
очертанья в зависимости от противолежащих прибрежий.
Да и есть ли для грека сочетанье счастливее,
                                                        чем пример островов Спорад?
Чем подсказка Судьбы создавать
всеохватывающие понятия, в то же время —
                                                                     чувствовать их разлад?
Удаление между ними дает появиться смыслу:
                                                       там, где герой все еще полубог,
от глагола «быть» остается простое «мог…»



Великое обнажение зимы

Нахохлившись, точно птица, дрожа
от холода, Малларме проходит сквозь великое
                                                                        обнажение зимы. Душа
пернатого обнаруживает себя уже в этих словах
                                                                       грустного песнопенья
(или жалобы), продолжающих звучать
                            вплоть до нашего времени: «Ночные перья,
которые я по утрам отрываю от себя, чтобы писать свои
                                                                                          поэмы, к полудню
еще не отрастают». Зимы сродни безлюдью —
одиночество поэта не в состоянии выразить никакое
                                                                                               народочислие.

И тем более — если это одиночество Малларме:
                     одиночество птицы или еще — багрящейся ежевики,
чьи листья (они же — перья), держась всю зиму,
                       сохраняют, о чудо, осенний оттенок. Глаза отвыкли
от подобного хроматического наваждения:
зеленое переходит в желтое, желтое — в красное
                                                                         и опять порождает чистое
листвие. Точно поэзия, сама
умирающая, просуществует столько же,
                                                    сколько просуществует сама зима.



Пропеть элегию таволги

История?
Не больно-то она отличается от географии,
чьи пределы наполнены элегическими призраками
невиданной красоты. Греки — и те
привязывали вещи для запоминания
к пути в хорошо знакомой местности.
Вероятно, так события,
обладавшие своим «где» и «когда»,
все чаще стали обозначать «где» и все реже «когда»,
а на месте отношений причинности,
развивающихся во времени,
возникли отношения смежности,
разворачивающиеся в пространстве.
С той лишь разницей, что события эти
похожи на местности, и они — непреходящи:
нечто такое, за что может ухватиться ум.

Теперь уже
то или иное припоминаемое событие,
не будучи предметом географии,
становится попросту непонятным.
Бесполезно пытаться связать его
простым отношением «сначала — потом».
Его абсурдность (бессвязность, странность)
не кажется таковой вследствие связности целого,
каковым предстает ландшафт:
здесь лакуна заполняется цветком козлобородника,
там — осыпчивым бережком тимьянника…
Зооморфная трансформация сороки в сорокоуст
не означает, однако,
что пора печаловаться.
Все деяния и переживания,
все блуждания и судьбы предков
оказываются включены таким образом в ландшафт.
И, вдобавок, — чаще всего ответственны
за его существование.
Существование,
не то что дающее ощущение вечности, —
но скорее похожее на некое недатированное прошлое
(или будущее?), когда пропеть элегию,
положенную на музыку переливчатым шелестом таволги, —
все равно что пропеть ее же устами.



Песнь чибиса

Подобно тому
как на место рисуночного знака
приходит знак фонетический,
птичка египетского иероглифа без промедления
проецирует сюда усвоенное в Египте.
Что-нибудь вроде «кар-р-ра-кар-ра-
беч-беч-вак-вак».

Малопонятное, сумятица звуков, —
отчего таковое вошло у нас в поговорку
как сказанное на «птичьем», —
играет важную роль в разметке территории.
Или даже ее формирует:
отчасти — для того, чтобы выходить за ее пределы,
в конечном счете — чтобы ее покинуть.
Но полного тождества с пением поэта
оно достигает именно в том,
что оно анонимно.

«Зи-зи-зи-зи-сии» овсянки,
передаваемое словами «сено вези, не тряси»,
держащейся по обочинам дорог,
или классические императивы перепела,
трактуемые как «подь полоть»,
на краю капустного поля, —
счастливые исключения.
Равно как и то, что о присутствии Томаса
мы узнаем по валлийским холмам,
а Хини — по ирландским болотам.

Так, если верно,
что мы присутствуем скорее своим отсутствием,
то лишь придав ему форму сердца.
Что в переводе на «птичкин»
означает череду захолустных пространств
в сердцевидной проекции:
не зря, а за дело
слывут они сердцевинными.

Лишь одинокий чибис,
как некий невидимый гений места,
исчезающий с началом заморозков, вопрошает
на дальних пастбищах:

«чьи-вы, чьи-вы».



В преддверии сухой зимы

Ворона предчувствует
скорую перемену погоды, но и более того,
как полагают древние, вызывает ее своим криком.
Что могло бы — если вообще могло бы —
обнаружиться в преддверии сухой зимы,
если бы осень не оказалась такой же.
Разница разве что в близости срединных
морозов, торопливости сурового солнцеворота,
абстрактности ликов природы,
похожей на головоломную сумму веток-
распялок, рогаток-двурожек, жердей-подпорок —
этих вешечных harag’ов,
голых, как у голенастой цапли.
Облетающий лист-другой
своим шелестящим шуршанием —
подобно вороньему карку, да и всякой речи —
как еще одно видоизменение дыхания — лишь
увеличивает количество сбывающихся предсказаний,
которым измеряется какой-никакой, а прогресс,
какой-никакой, а науки.

Пара недель — и остальное можно списать
на недостаток географических знаний:
озеровидное расширение лощины
все еще зовется простовато водоемом Камболи,
а высокая, в тысячу шагов, гора — Дождливой,
хотя по склонам ее стекают
одни лишь потоки воздуха.

Пройти по сухому ложу ее ручья —
все равно что выскоблить. Обретая новую,
как ползучий шиповник, чувствительность,
пробавляясь талой влагою
зимнего инея.

Яндекс.Метрика