Портал «Читальный зал» работает для русскоязычных читателей всего мира
 
Главная
Издатели
Главный редактор
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Архив
Отклики
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение








Зарубежные записки № 32, 2016

Александр ПЕТРУШКИН



МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И ПРИШЛЫМ

*   *   *


Ты уехал за города снежный сугроб —
птица клюнула воздух в зашторенный лоб

и, как двойня, теперь здесь лежишь на траве,
говоря все просторней — словно хлопает дверь

между прошлым и пришлым, и подметным, как стыд,
над тобою, как звездный, летает тьмы шрифт —

то ли хнычешь, а то ли змеиный язык
кроит выдох ее среди ножниц своих…

ни предмета, ни тела из народных примет,
и стоишь среди Бога, которого нет.


*   *   *


Наощупь тьмы лицо распознавая —
я говорил: вот вереск, вот камыш,

вот эти пальцы длинные трамвая,
вот то, что, вероятно, ты смолчишь,

а здесь орда галдит легко и сухо,
утраивая душам переход,

вот голос тот, который только сука
дворовая по свету разнесет —

и слепота ее, как палестина
для светляков, которые летят,

латая холм и облако, и длинно
лакают зреньем византийский ряд


*   *   *


Дождь, шуршащий в птице, как Китай —
то чихнет, то спрячется в сарай —

смотрит в тонкое окошко старика,
чья немеет левая рука.

Свет переплывает его плоть
и в ладонь прозрачную берет,

перепробивая его твердь
сумрачную, как автобилет.

Растворив калитку, место, склон,
он стоит теперь со всех сторон —

дождь кипит, смыкается в лицо,
занимая место не свое.

И собака бога своего
ловит в луже, скрученной в щеглов.

Вот их развернулся полый жгут
в место, возвращенное, как путь.


*   *   *


Руслану Комадею

У каждого — свой ангел, а чужой
неузнаваем и стоит в разломе
меж воздухом с его пустой рукой
и матросней, прикинувшейся роем,

зверинцем или веткой, что сейчас
располосуют скинутые тени
их ножниц, обернувшихся в часы
из воробьев растянутых по звеньям.

О, как звенят мой ангел и чужой,
как ноги их длинны, что тополями стали,
и пух лежит у каждого внутри
в футлярах нашего и их неузнаванья,

как плотен ряд их, полон и жесток
настолько что и нежности есть место
для лодки, что качнется на восток
Ахиллом, набирающим нам сердце


*   *   *


Снится водомерке: сосны
из воды вокруг торчат —

вероятно, это осень,
а возможно Петроград,

а возможно это вышел
Гумилёвский черный дух —

разливает водку с Богом
и лепечет свет. На двух

пахнет хвойной и морозной
подсоленною водой —

никого не будет дома,
под ракушкой смоляной

Снится водомерке это,
и архангел входит в дом —

удлиняет брюшко света,
обмороком и узлом.


*   *   *


Мы продолжаемся в тенях,
где циркулируем, как кровь
в прожилках света на камнях,
положенных в земли улов.

И хлорофилл, что спит в сетях
соцветий и других причин,
скрипит в потемок животах,
опознавая птиц и клин,

что в трещины домов, как пульс
не торопясь, сквозь нас течет
и слышишь — перья их шуршат
и размыкают тела плод.


*   *   *


Превращение музыки в шар,
ленты в ласточку, чья темнота
вдруг свободу в дождинке нашла,
и теперь уже вовсе не та

в ней свистит леденящая дробь
на манер воскового кино,
где складируют нас в круг вещей,
а затем закрывают окно.

Называют не те имена,
именуют на чуждый манер
наши души и наши тела,
что торчат, как бессмертье в окне,

что торчат на знакомый мотив,
как сверчки, и галдят на луну,
и, отрыв свое небо, спешат
снова спрятать его в глубину.

Вот и стой, и смотри из окна,
как тебя пьет изогнутый шар,
называет число аутист —
а потом лишь музыка слышна.


*   *   *


Где на фоне горящего меда
догорают жуки и шмели —

завивалась петля, как дорога,
и на ней разрывные следы

округлялись летящими, лужи
обретали азийский разрез,

лопотали все хуже и хуже,
речи сушку оставив нам здесь,

как молчанья обломок, в подводе
освещенный сгоревшей рукой,

где в пейзаже любом, как протока
и порезанный воздух, Ходок.


*   *   *


Птичка — жало ветра, скорпион,
черепицы падающий склон.

Обернешься — смерти нет уже
ни в каком виновном падеже,

а земля прозрачная, как сыч,
видит, что меж жвал густых паришь,

что парная почва сквозь тебя
светится — в чем, кажется, права.


*   *   *


Я остаюсь, когда меня здесь нет —
из нескольких особенных примет
ты выберешь черемуху однажды,
которая не утоляет страшных,
но удаляет от земли меня,
в ветвях своих невидимых звеня.

Еще ты вычерпнешь из времени ладонь,
которая оставлена в окон
даггеротипах, в рамках опыленных,
с той стороны, которая без слов
здесь существует, ждет когда Покров
придет, как жнец пейзажей удаленных.

Ты голем птицы выймешь из плечей
моих нести в собрание грачей
в саду, который существует дальше,
чем я бы мог взглянуть, где в каждой пашне
коллекция из ангелов, врачей,
а значит, им здесь более нет жажды.


*   *   *


На плечах у человека
глохнет песья голова
с керосинною молитвой —
в шитой комнате права,

где любимое детище
медной тишиной скрипит —
словно ходит свет по снегу,
умножаясь на следы.

В провинившуюся лампу
впаян белый лепесток
выдоха — последний лоскут
и разрыва мотылек…

серафимы швы на птицу
хирургически кладут,
и собачьи неба лица,
в человеческом спирту

улыбаются, как дети,
ножницами сны стригут —
то щенячьи, то овечьи —
собеседников их тут.


СКВОЗНЯК


Внизу поток бежит, а наверху
его сухая тень сопровождает
беспамятства стрекоз и стрекозу
еще одну, что темноту сужает
своей слюной в осоку и камыш,
в сквозняк, что между ними исчезает.

Я вышел из потока, а другой
остался там — под толщей водяною;
он обернулся и забыл, что мною
был заперт в слова мокрый лазарет,
и продолжает плыть за стрекозою
и ищет призму, за которой свет.


*   *   *


Что мыслит тело бедное мое,
когда я покидаю и — его
лежу вокруг задаром, задарма —
как будто дерево оно, а я [душа]

сопротивляюсь здесь лететь на свет,
смотрю, как тело испугалось умереть,
скрипит, как дверь и дышит, и живет
и, как наседка в комнату [зовет]

в качающийся мост пернатой стужи,
которая крошится — в каждой луже
стоящий ангел смотрит на меня,
и крыльев запятая не видна.

Постой со мной, мой нищий тишиною
мешок и содержатель, над душою,
которая не сад, но — дождь за садом,
зверек в руках [что есть зверька утрата].

Куда нам плыть, покинув этот челн? —
давай с тобой мы будем слушать пчел,
застывших словно небо на пороге…


*   *   *


Плетеный из воды и света,
и запаха глухонемых —
он ослеплен, как будто слева
неповторимый Бог стоит,

и там поет щеглом — и этим
он комментирует себя:
чуть отшатнется и прольется,
на нас похожая, вода.

Он погрузится в ее выдох,
где лошадь наводняет тьмы,
и грузом, как прореха, тонет,
оставив скважины изгиб

в плетенном из воды и света —
под веткой — собранный им — текст
переменяет полый воздух
в округлый, словно небо, крест.


*   *   *


Вороны голограмма смотрит вниз,
где собирается мозаика из лиц
ее одноголосых и двухтактных
среди сухой и лиственной реки,
в которой дудки или дураки
утоплены и, словно смыслы, шатки.

воронья голограмма за спиной
неаккуратной чувствует китайский
мой лепет, что под нею полосой
ложится бессловесной, то есть сжатой
в молчанье речью-паузой скользит
и падает слезой меж нас стоящей…

о, голограмма белого моста,
где гол и я, и свет, и нитка между нами,
и эта скрепка ворона, свистка
из дудки горла, из своей программы
выходишь ты и — видишь, как течет
река сухая в нас наперечет.


*   *   *


Деревья встанут ледником
дремучим, как больница,
в которой бывший лесником
успеет тьме присниться

через трубу, летя на свет,
как ангел мотыльковый,
туда, где места больше нет
или звенят подковы

стыда, деревьев и врачей,
ключей продолговатых
и долговременных грачей,
похожих на палаты,

где даже если мы умрем —
испуг не испытаем,
поскольку вместе с ледником
вослед больницам таем.


*   *   *


Велосипед взлетает чернозема
и — спицами, распухшими, как грязь,
в грачах проросших в небо из порога,
не уставая гул колодцев прясть,

где пузырями лопаются крыши
дождя, который не расслышать весь,
и бабочки ожог скрипит в калитке
у зрения, сгущаясь на росе.


*   *   *


Победа в немощи моей,
в воде, что отшлифует зерна

другой воды, иной страны —
и выймет веточкой из дерна

меня еще, но не меня
нести она по свету будет,

как лодочку и рощу, там
где на холмах рыбак нас удит.


*   *   *


Птица мокрая и темень
у земли во лбу лежат
и двоятся, словно время,
ждут, когда их испарят.

И прохожие слепые
под пархатым сквозняком
расступаются, как тени,
и становятся окном.

Воробьями отлетают б.яди
в каменный свой сад —
ну, а Бог сквозь них в нас смотрит —
ждет, когда вернут назад.


*   *   *


Кто поет настолько тихо?
Сверишь правды и — пройдешь,
эхо нежно (в смысле: длинно),
как гирлянду, потрясешь.

Понимаешь? Белы пятна.
Прилетевший идиот —
ангел тянет нас обратно,
за повозкой света, от.

Яндекс.Метрика