Бахыт КЕНЖЕЕВ
В КРИСТАЛЛАХ СНЕГА
* * * Майский полдень, свобода, жара.
Что-то с климатом, верно, творится. Слишком рано настала пора Босоножек и яркого ситца. Что б ты делал без этой весны — Повалился б на землю и замер, От надежды, любви и вины Изошел бы пустыми слезами. Что бы делал! Такая теплынь, Можно душу сушиться развесить, И уже у тропинки полынь Поднялась сантиметров на десять. Если в пальцах листок разотрешь, Пахнет волей и горечью острой. Не особенно весело — что ж, Но зато справедливо и просто. И душе опротивело ныть, И она наливается гневом, И до ужаса хочется жить, Чтоб померяться силами с небом… 1975
ОХОТНИКИ НА СНЕГУ
Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.
Устроится, выкипит — видишь, нельзя по-другому. Что толку стоять над тенями, стоять на снегу И медлить спускаться с пригорка к желанному дому? Послушай, настала пора возвращаться домой, К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу. Входи без оглядки и дверь поплотнее прикрой — Довольно бродить по бездомному белому снегу. Уже не ослепнуть, и можно спокойно смотреть На пламя в камине, следить, как последние угли Мерцают, синеют и силятся снова гореть, И гаснут, как память — и вот почернели, потухли. Темнеет фламандское небо. В ночной тишине Скрипят половицы — опять ты проснулась и встала, Подходишь наощупь — малыш разметался во сне, И надо нагнуться, поправить ему одеяло. А там, за окошком, гуляет метельная тьма, Немые созвездья под утро прощаются с нами, Уходят охотники, длится больная зима, И негде согреться — и только болотное пламя… 1975
* * *
Пока тяжел и темен небосклон,
поговорить с ночными облаками и вынести с собою на балкон сто грамм вина в пластмассовом стакане. Как тихо, Господи. А полчаса спустя начнет листва под ветром петь и хлопать, и водопад полночного дождя прибьет к земле дневную пыль и копоть. И правда, дождь… тбилисские дома бегут к Куре и медлят над обрывом, и я живу, и не сошел с ума, и все еще пытаюсь быть счастливым… 1975
* * *
Летит листок по мостовой,
последний довод и упрек, и входит осень в город твой без стука входит на порог. Освободилась от забот земля-смиренница; земля, одетая в рассветный лед, блаженно спит до февраля. А голос обмер и охрип, над ним сплетаются тесней облупленные ветви лип и горестные — тополей. Душа, что дерево, гола, зато распахнута навек, и хрусту синего стекла приносит музыку в ответ. И есть еще упорный клен — он раздвигает лист резной, и ты по-детски поражен заплаканной голубизной… 1974
* * *
И в свой недобрый час я помню — есть просвет
в декабрьских облаках, и есть лосиный след в рассыпчатом снегу, осиновая чаща, как черно-белый фильм, синицею свистящей, озвученный и легкий разговор с попутчицей, и сосен снежный хор, застывший на одной высокой ноте… Деревья странников, о чем же вы поете? Метался в радости, юродствовал в тоске и разучился жить на вашем языке. О чем ты, шум ручья, и шорох листопада, и сизая сирень, старинная отрада? Звезда моя, звезда в рубахе ледяной, куда же мне идти? что станется со мной? 1975
* * *
Затмением солнца в двенадцатом веке
нагрянула, кинула в рваную мглу, оставила полночь, набухшие веки, да сеть паутины в мышином углу. Я ринусь во время, в зубчатый пролом, когда мы друг друга по имени звали, где каменный ангел с отбитым крылом стоял по колено в зацветшем канале — но город пустой не ответит на зов, вернуть не захочет ни слова, ни взгляда, стальная пружина небесных часов ржавеет под мокрой землей Ленинграда. Дыхание, жизнь, безнадежная высь, где очи слепит перекличкою звездной, не плачь, хоть когда-нибудь отзовись — я верю — нет, знаю — что будет не поздно… 10 ноября 1975
* * *
Нырнуть бы в праздничную прорубь,
перекроить бы жизнь свою, пока вверху бумажный голубь, поймав воздушную струю, летит и в снежном небе тает, не ведая, когда и где собьют метелью и заставят очнуться в ледяной воде. А жизнь бежит ночным Арбатом, ладони вечера нежны, и сыплет снегом сероватым в медвежьи уши тишины. Душа в слезах, она свободна, но тело, взятое взаймы, довольно песенкой холодной ветвистой сумеречной зимы. Темнишь, мой город веток голых, скучаешь, караулишь, врешь — а все у новогодних елок приплясывает молодежь в веселье пьяном, бесприютном, что ритмом западным сильно… Но я проснусь январским утром от солнца, бьющего в окно. 1976
* * *
Я на закате выберусь из дому,
где затхлый кофе и табачный дым, в открытый мир, где белые объемы окрашивает густо-золотым. В кристаллах снега — все оттенки спектра, и ледяными линзами зима орудует, для стереоэффекта чуть-чуть сдвигая плоские дома. Мне завидно! Я слаб душой и телом, и голову мне кружит высота. Рукам моим — тяжелым, неумелым — не вырваться из плоскости листа бумажного — ни гордости не знаю, ни женщины не удержал в руках, а все-то жизнь мерещится иная, могучая, как дирижерский взмах. Ты, мое небо, ты лазурным кругом очерчиваешь стены городов, останься мне хотя бы честным другом, повремени — я к смерти не готов. 1976
* * *
Похоже, что я проиграл.
Такое обидное слово, Но прочно себя потерял, И где она, vita nuova? Вот, правда, звонки от друзей. Сквозит в них забота живая. Вниманьем к персоне моей Я искренне тронут бываю. Зачем, говорят, ты живешь? Да так и живу, как придется, А спирт — он на вкус нехорош, Но дешево мне достается. Еще мне звезда-малахит В глаза до рассвета глядится И ласково так говорит: Не пей в одиночку, Бахыт, Сопьешься, заставят лечиться… Хорош мой неприбранный дом, Мелодия — ложкой о кружку. А как бы нам было вдвоем? …качай свою дочку, подружка… А в марте и небо ясней, и память о жизни яснее, но столько толпится теней, что к свету пробиться не смею… 1976
* * *
Нищий тушинский закат
черно-бел в моем окошке, по балкону бродят кошки, сердце бьется наугад. Жизнь спустив за пол-цены, вдруг поймаешь, сидя дома, любопытный взгляд весны вглубь оконного проема. И пока ты спишь, пока стынет вечность в чайном блюдце, крестоносцы-облака на тебя толпой несутся. Как хорош отряд бродяг, весь пронизанный лучами, он на белых лошадях мчится синими лугами… Это холст, мой верный брат, белый холст в оконной раме, разукрашен наугад ярко-синими мазками, это снег в родном краю в руки Господа слетает, лепит молодость мою и смерзается, и тает… 1976
|