Портал «Читальный зал» работает для русскоязычных читателей всего мира
 
Главная
Издатели
Главный редактор
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Архив
Отклики
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение








Зарубежные записки № 45, 2021

Андрей ЛАЗАРЕВ



ЯМЫ И ПРОЧЕЕ ЗОДЧЕСТВО

(Рассказ)


В сорок лет Никита Монахов по прозвищу Нам обнаружил, что его детство прошло среди памятников архитектуры. Это была архитектура "советского модернизма", и в его детстве такое не ценили. О таком тогда презрительно говорили: "стеклобетон". А в сорок лет он купил французский фотоальбом, где СССР расшифровывалось как Cosmic Communist Constructions Photographed и удивился. Все, что в этой книге касалось Москвы, находилось в его районе — за исключением велотрека. Нам продолжил изыскания и выяснил, что Юго-Запад вообще был полигоном для архитектурных экспериментов. Именно тут генсеки КПСС Н. С. Хрущёв и Л. И. Брежнев пытались одновременно обучить и развлечь население, а также, в порядке накопления опыта — обеспечить его рынками с универмагами, да еще подивить научными открытиями.
Узнав это, Нам подумал: может, архитектура виновата в том, кем он стал? Может, это она его сформировала? Вот, например, он не стал серьезным, вдумчивым ученым. Правильно: ему ведь не нравилась вся "академическая" часть Юго-Запада, от "Профсоюзной" до "Академической". Все эти многозначительные коробки… Ему хотелось от них побыстрей отвернуться. А тут оказалось, что и "дом с Ухом", ЦЭМИ, или "Наушный Институт", как про него говорил Папа Нама, и множество других институтов, и даже ИНИОН, сгоревший недавно, а запомнившийся бетонным мостиком над непонятного назначения водоемом, тоже — памятники архитектуры! Опять-таки, у метро "Академическая" школьник Нам трижды искал кинотеатр "Салют", но найти так и не смог. Академическая жизнь такая запутанная.
Да, центром его детской жизни был Дворец Пионеров, тоже признанный шедевр "советского модернизма". Конечно, его тянуло туда не ради архитектуры. Просто маленький Нам все время хотел кем-то стать. Это не было следствием понукания или даже вопросов со стороны взрослых, он и сам был не прочь. И хотел стать очень многим. Одно время — Алисой Селезнёвой из фантастических повестей Булычёва. Еще раньше хотел стать Винни-Пухом и одновременно осликом Иа-Иа. Чуть постарше, поняв, что с Алисой ничего не получится, решил податься в космонавты. Для этого его и привели во Дворец Пионеров.
Так началась причудливая последовательность кружков, или череда неудач и тягостных раздумий. Первая линия судьбы, которую взрослый Нам связал с влиянием архитектуры.
Путь от дома во Дворец Пионеров шел мимо других шедевров "советского модернизма". Первым был Черемушкинский рынок. Предполагалось, что все рынки Советского Союза со временем станут такими же: крытыми, типовыми, надежными. И под их бетонными сводами честный колхозник наконец обеспечит усталого горожанина свежей сельхозпродукцией. По выходным обеспечивать горожанина должен был смелый дачник — собирая продукцию на загадочных "приусадебных" (не "придачных" — как будто дача и усадьба это одно и то же) участках.
В детстве Нама Рынок славился исключительно дороговизной. А еще общей замызганностью. Внутри чавкало под ногами в любую погоду. И пахло. Больше всего сезонной кислятиной: с осени по весну солеными огурцами и квашеной капустой, а летом — раздавленными помидорами и расколотыми арбузами. В любое время года под сводом летал запах крови, ибо на рынке с гордостью продавали малодоступное "свежее мясо". Снаружи, под дощатыми навесами торговали дешевым товаром: картошкой, морковью и луком. Пахло, соответственно, чуть гниловатее, но добрее.
Архитектурных красот здания ни Нам, ни Папа с Мамой не замечали. Бетонный свод, обеспечивший Рынку желанную "крытость", обрывался толстым белым срезом. Это делало все похожим на бутерброд с салом. Прямо под срезом начинались гигантские окна, собранные на скорую руку из мутно-зеленых стеклянных кирпичиков.
Направляясь в кружки Нама, они ехали от рынка на любом трамвае до метро "Университет". По замыслу архитекторов, здешние края отвечали за детство и юность. По левой стороне проспекта Вернадского, если двигаться в центр, протекала учебная юность, университет. По правой маршировало советское счастливое детство: от Цирка через Детский музыкальный театр как раз ко Дворцу Пионеров.
Цирк, как и Рынок, был не случайностью, а плодом долгих раздумий. Ведь только в Советском Союзе решили привязывать бродячие цирки к земле, при этом оставляя им кочевой формы шатры. По сути, Цирк на "Университете" выглядел законным наследником Черемушкинского рынка, потому что имел уже не просто свод, а целый бетонный купол. С прилегающим бассейном и фонтанами. С площадью впереди, где продавались детские безделушки, лимонад и мороженое. Сзади него росли дикие, неокультуренные, а потому — довольно высокие деревья, и туда тайком выводили гулять цирковых животных, из тех, что подобродушней.
Чаще всего Нам и Мама огибали Цирк слева и солидно шагали по проспекту Вернадского. Все из-за яблонь по обеим сторонам этого проспекта: весной они цвели, привлекая влюбленных студентов, а осенью Нам собирал урожай, и Мама варила из яблок компот. Кусать их просто так было кисло — они, в отличие от зверей, были совершенно дикими, мелкими, каждое размером не больше двух вишенок, и назывались почему-то "китайскими".
Следующим архитектурным шедевром, чуть в глубине от проспекта, был Детский музыкальный театр Наталии Сац. Хотя они к нему и сворачивали, Наму театр никогда не нравился. Может, из-за этого в его жизни не было классической музыки, и он вырос совершенным варваром? Но, по совести, кому может понравиться бедная извивающаяся птица, которую распинают на арфе? А гипсовые пионеры? Они годились только в дорожные знаки — ибо сразу за ними тоже надо было сворачивать, уходить еще дальше от проспекта и идти по мифической улице Николая Коперника (улица была, а домов с таким адресом не было), а потом по просторному оврагу, заросшему липами и березами. А потом начинался он, центр детской намовой жизни: Дворец Пионеров.
Дорога к нему была хороша, и сам он старался выглядеть привлекательно. Снаружи на боках всех четырех корпусов были цветные мозаики. На фасаде главного входа под козырьком чем-то важным занимались огненно-рыжие мозаичные пионеры, но маленький Нам никогда не понимал, чем же именно. Взрослый Нам предполагал, что они просто жарили колбасу на костре, одном из тех, которыми надлежало стать, а потом взвиться неведомыми "синими ночами" из песни.
Лучше всего Дворец был внутри. Сразу же за центральным входом имелся тропический рай, официально называвшийся "Зимним Садом". Два бассейна, один в форме сардельки, а другой — пухлой запятой, вокруг которых можно было путешествовать часами, не отрывая взгляда от освещенного дна. Вода была полна лимонно-солнечных зайчиков и при этом настолько прозрачна, что, стоя на одном берегу, всегда можно было подробно разглядеть сквозь воду кафель на срезе противоположного, и монетки на дне, и разные другие случайные предметы. Их не трогали, так красиво они лежали в этой воде. При том, что были и рыбки, разноцветные рыбки, вызывавшие повышенный ажиотаж у некоторых пионеров. Словно их, пионеров, дома совсем не кормили.
Из островков и горшочков на штанге торчали экзотические растения, остролистые бамбуки, лианы, и какие-то невиданные цветы. На перешейке между прудами стояла гигантская пальма. Ее листья, как крылья, слегка покачивались под потолком, вернее — под круглым космическим иллюминатором. На пальму Наму очень хотелось залезть.
На второй этаж вело несколько лестниц. Кое где от всего этажа оставались лишь узкие переходы-карнизы над прудом и садом, при желании превращавшиеся в капитанские мостики космического корабля. Оттуда, полюбовавшись водой и растениями, твердым уверенным шагом можно было идти в один из кружков. Они прятались повсюду во всех четырех зданиях, в подвалах и даже в куполах. Буквально — слоняешься по коридору, стучишь в первую попавшуюся дверь, шагаешь внутрь и пропадаешь.
Почему пропадаешь? Нам не умел этого объяснить. Все было очень серьезно: кружок юных космонавтов! Сперва они что-то паяли и клеили. Потом им показывали планеты и звезды в маленьком планетарии. Потом рассказывали про атомы с электронами. А у него в школе даже физика еще не началась: он всем в классе пересказал это новое знание и очень собой гордился.
А потом все резко закончилось, и Дворец в первый, но не последний раз стал местом неприятных откровений. До того Нам ни за что не поверил бы, что на пути к его мечте может встать некое "здоровье". Что такое здоровье для мальчика восьми лет? Зубы шатаются, царапины, шишки, голову напекло, иногда живот разболится. Дурацкие вещи. Так вот, насчет космонавтов его здоровье вдруг оказалось кардинально неправильным. Потому что в кружке обязательно всех, даже самых маленьких, крутили на центрифуге. Такое у них было правило, готовили к перегрузкам. Вон, Гагарин, двенадцать "же" пережил! А мы тут на два-три, всего лишь… Но намовой голове и два-три не понравилось. Его вытошнило сразу же, внутри капсулы и продолжало подташнивать несколько дней. Он потом всем рассказывал, что по ошибке ему включили не меньше пяти "же", почти пол-Гагарина! И Мама ему объяснила, что в результате кручения у него "возможно, сломался вестибулярный аппарат". Да-да, в этом аппарате, который располагается в голове, сказали врачи, есть какие-то "ампулы", и они, бывает, и бьются. В общем, после того кручения он не то, что к центрифуге, он и к качелям не подходил. Начисто потерял интерес! На всю жизнь.
Остаток года пришлось дохаживать в кружок художественной лепки. Зато на следующий Нам безболезненно перешел в звероловы. Тут помог Джеральд Даррелл со своими ехидными описаниями разных стран. Уже вышли "Путь кенгуренка", "Гончие Бафута" и "Земля шорохов". Что не смог купить Папа, Нам проглатывал за вечер в гостях. Жизнь зверолова показалась ему волшебной. Особенно почему-то потрясло поведение австралийского зверя вомбата — угрюмая настойчивость, с которой этот вомбат тыкался в ногу автора, пока тот не отодвинулся в сторону. Это описание Нам скопировал в тетрадочку и прочитал всем родственникам и друзьям. И, хотя его немного пугала перспектива хватать собственной рукой зубастых животных, было понятно — чтобы вести веселую жизнь зверолова, надо зверей ловить. В том числе и руками. И Нам поступил в кружок юных биологов, в том же Дворце.
В биологах он продержался еще меньше, чем в космонавтах. Сходил сначала на три теоретических занятия, где рассматривали картинки. А потом было практическое, в подвальном музее, где всем выдали шкурки: беличьи, заячьи, волчьи, барсучьи. Нам от этих шкурок расчихался, раскашлялся и стал тереть кулаками глаза. Руководитель кружка смотрел на него озабоченно, а Папа, подбирая Нама после кружка, грустно вздохнул:
— Наверное, ты аллергик. В меня! Это такое неизлечимое, но не страшное заболевание. Мы тебе раньше говорить не хотели, чтобы не огорчать.
Нам испугался, подумал: что-то смертельное. Сначала нос краснеет, а потом синеет и отваливается… Перепутал "аллергика" с "алкоголиком".
Слава богу, это оказались разные вещи.
В общем, получалось, что он по-прежнему может изучать животных, но только на расстоянии. То есть выследил на расстоянии, поймал — сачком, что ли? — посадил в клетку, отбежал быстро в сторону и изучай, сколько влезет. А это совершенно не интересно.
Значит, Дворец Пионеров подпортил ему будущее уже в двух направлениях, самых популярных среди советских детей. Опять Нам приуныл, и от нечего делать перевелся в кружок рисования, но перед следующим годом Папа все за него придумал:
— Ты можешь заняться палеонтологией. Это те же самые звери, только безопасные для аллергиков, потому что вымершие. Одни кости, без шкурок. И ловить их не надо, а изучать одно удовольствие!
И, как всегда, предъявил нужную книгу. С красивейшими картинками. Нам ее полистал и понял, что не прочь стать великим палеонтологом. Конечно же, во Дворце Пионеров был нужный кружок.
Но и на этом пути подстерегало разочарование. Правда, выяснилось это не сразу, на этот раз Нам продержался почти целый год. Однако к лету уже точно знал, что костей динозавров нет ни только в Москве, но и на дачах знакомых и в пионерлагере. Даже с более близкими по времени, мамонтами и питекантропами, имелись проблемы. Это все оказались какие-то западные, буржуазные вещи. В стране победившего социализма они практически не были представлены. Возможно, только в братской Монголии. Но ходить в кружок он продолжал: для полного расставания с мечтой требовался толчок.
И этот толчок, вернее рывок, судьба преподнесла ему в довольно щадящем режиме, одновременно подсунув следующую мечту. Итак, следующей мечтой стали… клады! Пиратское золото… или попросту золото… ну или если совсем попросту, деньги. Если верить детективно-пионерской литературе, найти клад в Советском Союзе можно где угодно, не обязательно "на графских развалинах". Какой-нибудь совсем завалящий — можно в обычном советском дворе.
А Нам знал, что литература не врет. Каждый раз, бывая во Дворце, он видел эти завалящие деньги в том самом бассейне с рыбками и экзотической зеленью по берегам. Они блестели сквозь прозрачную воду белыми и желтыми кружочками. Во множестве! Некоторые кружочки были иностранными. Их кто-то бросал — вероятно, туристы, которым хотелось вернуться во Дворец Пионеров. И Наму казалось, что он, как старожил, как ветеран кружковского движения, имеет на них какое-то особое право.
Однажды Мама, которая забирала его после кружка, задержалась. Ничего страшного: было лето, светло, Нам слонялся возле бассейна, и не скучал, а поглядывал на монеты. Сколько он уже здесь прозанимался? Три года? Значит, пора! Значит, заслужил. Он лег животом на мокрый мраморный край и под завистливые стоны ровесников попытался дотянуться до дна. Оно, к его удивлению, оказалось далеко, с водой подобной чистоты в прудах и лужах он еще не сталкивался. Тогда он снял сандалики и сполз в воду ногами. Опять потянулся к монетам.
На все эти действия взрослые отреагировали быстро и сноровисто. Во Дворце были особые взрослые, всегда готовые пресечь попытку ребенка подгрести себе денег из водоема. Не успел Нам решить, что именно брать, как рядом с ним грубо зашлепали взрослые ноги. На солнечном дне, по которому пробегали прекрасные сеточки тени, справа и слева замаячили огромные резиновые сапоги. Нама попросту выдрали из воды, как кувшинку, и, взяв под локти, выволокли на сушу. Это и был тот самый, судьбоносный щадящий рывок.
Появилась сухопарая нервная тетка в пионерском галстуке.
— Зачем тебе деньги? — спросила она опасливо.
Мужики в сапогах стояли по бокам от Нама, как два смешных джинна.
— Он на курево собирает! — хохотнул один из них.
Тетка в галстуке побледнела:
— Наши ребята так не делают, — сказала она. — Это, наверное, чужой мальчик. У нас тут все пионеры. Ты пионер?
Нам признал, что еще нет. У них в школе в третьем классе приняли всех с буквы "А" до буквы "Л". Его обещали принять в следующем году.
— Я — палеонтолог! — запальчиво крикнул Нам.
— Ух ты! — левый джинн издевательски осклабился.
— А еще зверолов и космонавт!
Тут появилась Мама и вступила с теткой в вежливые переговоры. А потом взяла Нама за руку и пояснила, что как раз сегодня занятия в его кружке прекратились, а осенью он обязательно продолжит.
Но он не стал продолжать: получилось, что именно так завершились его хождения во Дворец Пионеров. Кружки продолжались, но уже в других местах. От палеонтологии, не обещавшей сенсаций в ближайшем будущем, Нам по книгам перешел к антропологии. Так как нигде такого кружка не оказалось, он поступил на "юного историка" в один музей, а потом туда же — и на "юного археолога". Стал ездить в экспедиции. А когда достиг необходимого возраста, то поступил на исторический факультет МГУ. Естественно, располагавшийся в еще одном памятнике "советского модернизма", с неблагозвучным названием "Первый Гумфак": подиум плюс параллелепипед, сразу за "китайскими" яблонями на проспекте Вернадского. В принципе, он мог бы поступить на биофак, как одно время хотел. Или на физфак, что, наверное, горячо бы одобрили физики Папа и Мама. Но оба этих факультета приютились в зданиях сталинской архитектуры. Такова была кружковая нить судьбы. Влияние архитектуры. А в результате? Он сформировался переменчивым, "как ветер мая".
Нет, ничего подобного! В тот памятный день случилось еще нечто важное, неожиданно приплелась вторая нить судьбы. Ведь его мечта о монетах осталась нереализованной. А где их искать, без бассейна? До Рима с фонтаном Треви было далековато. Но тут опять вмешался "советский модернизм". Потому что из Дворца Пионеров они обычно возвращались домой другим путем, не через Цирк. Мелкими улочками доходили до Ленинского проспекта, где садились в троллейбус. Остановка находилась перед последним шедевром "советского модернизма" из детства, универмагом "Москва".
Универмаг "Москва", прочитал в книгах сорокалетний Нам, воплощал собой целый ряд мечтаний любого советского человека. Сперва эти мечтания предъявили в комедии "За витриной универмага", снятой в павильонах "Мосфильма", а потом, именно для воплощения в реальность, построили сам универмаг. Мечтания были такие: во‑первых, о большом светлом пространстве, где отделы обособляются не перегородками, а хитрым дизайном, а во‑вторых, о товаре, который не прячется за прилавком, а доступен для рассматривания и ощупывания. Кроме того, в универмаге "Москва" имелись лифты и эскалаторы; люминесцентные потолки; гигантские окна-соты, сведенные в одну витрину, как телевизор; много модной пластмассы; ступеньки из лабрадорита; оповещение о новинках по магазинному радио; кафетерий; парикмахерская…
Но для Нама-ребенка, конечно, было важно не это. Мороженое в вафельных стаканчиках, вот что! Надо честно признать: оно было лучше того, что продавалось в "Детском мире". Не зря люди считали, что все сначала проверяют на людях в "Москве", а потом распространяют в разных ГУМах и ЦУМах.
В тот день, чтобы утешить Нама после неудачи с бассейном, Мама решила купить ему легендарный "банановый пломбир в хрустящем вафельном стаканчике". Бананов в стране еще не было, а пломбир уже был. Итак, они зашли в ярко освещенный аванпост советской торговли, но бананового пломбира там не нашли. И никакого другого мороженого тоже.
— Может, хочешь пирожок с повидлом?
Нам угрюмо кивнул. Пирожки продавали снаружи, за пять копеек. Нам остался слоняться внутри и дошел до одной из многих, легкодоступных для советских граждан касс.
Тут в его голове произошло переключение, от бассейна с монетами к кассам. Дело в том, что под кассами тоже валялись монеты, и это было гораздо логичней. Нам рухнул на пол и пополз на пузе под кассу, не обращая внимания на злые вопли кассирши. Кассирша кричала так:
— Ты куда лезешь, гад? Ты куда смотришь, гад?
Нам широким махом от плеча сгреб все монетки. Потом сел на корточки, аккуратно посчитал и спокойно сложил монетки в карман. Шестьдесят семь копеек. Вот он, настоящий завалящий клад!
С тех пор и пошло. Сам для себя Нам называл это "нырнуть". Мама и Папа вскоре заметили странное увлечение сына. Маме было стыдно, Папе скорее смешно, но они оба постоянно Нама совестили и увещевали. Нам упорно лез под все кассы, и добро бы еще только в чистенькой "Москве". Он делал это и на Черемушкинском рынке, и даже в мясном отделе! Ради перевоспитания Папа частенько обзывал Нама "помоечный кот". Не помогало.
Эпоха "ныряний" продлилась несколько лет. Нам даже научился пускать деньги в ход. Впрочем, советская экономика была устроена так, что даже богатому мальчику не всегда доставался банановый пломбир. Закончились "ныряния" резко, с обретением очень крупного куша. Словно бы разглядев, что все ведет к неприличному культу денег, маленький Нам устыдился. Это произошло у метро "Юго-Западная", у одного из тех экспериментальных домов, у которых снимали "Иронию судьбы или с легким паром" под видом Новых Черемушек. В этом доме жила руководительница театральной студии, к которой Нам иногда заходил по-дружески в гости. Был декабрь и валил снег, совсем как в фильме, только апельсинами никто не торговал. И на белом, покрытом ледяной коркой асфальте, лежали купюры. Их слегка валтузило ветром, но общую кучность они сохраняли. Нам смотрел на них некоторое время и размышлял. Понятно было, что это не настоящие деньги. На каждой бумажке было написано "100 рублей". Нам таких никогда не видел, хотя зарплата у Папы была в полтора раза больше. Во всяком случае, под кассами такие купюры никогда не валялись.
Ему было лень нагибаться в своей зимней амуниции, но пришло в голову, что это могут быть коллекционные, старые деньги. Поэтому он наклонился и подобрал все те, что лежали рядом. Пару купюр унесло ветром в сторону, и они наполовину вмерзли в снег: их он проигнорировал. Всего оказалось семь бумажек. Так и есть: на каждой был выведен год печати, "1961". А Нам уже знал, что в этом году произошла денежная реформа. Значит, они устарелые.
Придя к руководительнице театральной студии, он меланхолично спросил:
— А какую ценность имеют деньги шестьдесят первого года?
— Полную, — со вздохом отвечала руководительница.
Семьсот полных рублей! Нам побледнел от страха и спрятал деньги в трусы. Потом, когда ехал домой, оглядывался по сторонам.
На домашнем совете было решено вывесить хитрое объявление: "Кто потерял деньги недалеко от этого места, звоните" и телефон. Хитрость состояла в том, что не раскрывалась сторублевость купюр! Позвонил некто, у кого в трамвае выкрали трешку, и дама, потерявшая ценный японский зонтик. Деньги было решено пустить на важные хозяйственные нужды, а Наму, в качестве премии, купить советский кассетный магнитофон "Электроника 302". Это был его триумф, никогда еще в жизни ему так не везло. Но вторая нить судьбы таким образом прервалась. Больше он под кассы не лазил, и "помоечностью" его больше не попрекали. Напротив, Папа, казалось, оценил навыки Нама, и неоднократно говаривал: "не зря ты под кассами шарил, опыт копил!" В том, что он нашел клад, Нам не сомневался, но радости ему это не приносило.
В общем, ясно, что универмаг "Москва" тоже развил что-то в Наме. Но что именно? Может, здесь "советский модернизм" привил ему легкомысленное отношение к деньгам? Мол, их легко подобрать, просто выгрести из пространства, если понадобиться. Может быть.
Да нет же! Нет. Судьба Нама решилась гораздо раньше, еще до Дворца Пионеров и универмага "Москва". С малолетства погруженный в среду, столь насыщенную памятниками архитектуры, он сам неосознанно устремился к зодчеству. Или, лучше сказать, к интерьерному дизайну, самому человечному из всех околоархитектурных занятий.
Ведь еще до кружков и даже до книг Нам любил копать ямки, такие маленькие круглые ямки. Это было уже после песочниц, в которых ковыряются все двух-трехлетки: он опять закопал лет в шесть или семь. Тогда он вместе с родителями и друзьями семьи ходил в байдарочные походы. И вот там, в перелесках по берегам узеньких рек, Нам старался придать своим ямкам какое-то внутреннее содержание, полезность и важность. Он их рыл для туалетов. Взрослые рыли свои, а он отдельно — свои. Плел оградку из прутьев, вкапывал ее вокруг. На рытье и плетенье мог уйти целый день. Потом, перед ужином, он приглашал кого-нибудь из взрослых опробовать свое творение. Очень часто это был не просто какой-нибудь, а крупный взрослый, застенчивый дядя Витя, который даже в оградку не мог протиснуться, не говоря уже о пробе ямы по назначению. Дядя Витя тоскливо топтался рядом, подсвечивая себе фонариком. Нам настаивал. "Не пролезаю! — виновато говорил крупный взрослый. — Одну ногу могу поставить. Но тогда провалюсь". Нам напряженно думал. На следующей стоянке повторялось все тоже самое.
Умные насмешники-интеллектуалы, в чью компанию Нам попал после школы, объяснили ему и про Фрейда, а главное, про анальную стадию развития, на которой он, по их мнению, оказался в момент рытья туалетных ямок. Да и вообще там остался. Это они говорили, щурясь от дыма своих "беломорин", в промежутках между написанием гениальных картин, изучением дзен-буддизма и очаровыванием всех идущих мимо красавиц. А вот Нам уже тогда подозревал, что туалетные ямки имели прямую связь с последующим увлечением археологией и историей. Это виделось ему совершенно ясно, вот только объяснить он не мог. Хотя разные версии в голову приходили. Одна, например, была связана с рассказом бабушки.
Вообще бабушка была скупа на воспоминания. Пожалуй, только одно важное сообщение она внесла в копилку Нама, куда он собирал предания рода. Итак, бабушка была на войне. И как-то их батальон аэродромного обслуживания наткнулся на немецкий склад. Вероятно, подземный. Лесной. Практически — археологический, т. е. достаточно древний для того, чтобы большая часть неконсервированной еды там испортилась. С консервированной все было в порядке, и ее тут же разобрали. Шнапс пошел в дело. Но были там "блага цивилизации", при взгляде на которые бывалые воины только морщились: вот, мол, немцы до чего озверели, напридумывали такое! Дело было в том, что один угол этого большого подземного, практически археологического склада занимали рулоны. Буквально — свитки. Бумажные! Туалетно-бумажные. Солдаты дивились: зачем они? Письма строчить слишком мягко, раскуривать — тонко… Ни на что не годятся.
Клад! Древний клад туалетной бумаги. И Нам себе представлял: героические люди в потемневших от крови и пота гимнастерках, почти партизаны, с автоматами (такими, у которых спереди консервная банка с патронами), в темном подвале, при свете факелов, недоверчиво покачивая головами, озирают аккуратные штабеля туалетной бумаги. И им надо дождаться будущего, далекого, светлого будущего, чтобы понять, зачем нужны эти мягкие рулоны… Что самое страшное, это случилось в середине войны — то есть многие до этого коммунистического будущего не дожили, этого дурацкого знания не получили.
Выход мультика "Трое из Простоквашино" как раз совпал с бабушкиным рассказом, был тот же семьдесят восьмой год. Предложение кота Матроскина и Дяди Федора найти клад, сопровождаемое невинным вопросом Шарика: "А что такое склад?", впечаталось в память. "Клад" и "склад" соединились. И где-то там же, рядом с сокровищами из мультфильма, была немецкая туалетная бумага и походные ямки, грозящие перерасти в полноценный раскоп…
Они и переросли.
Но все таинственные нити, ведущие от архитектуры, интерьеров, помоек, сортиров, через монеты к высокой научной археологии сплелись сильно позже, в девяностом году, когда Нам студентом истфака приехал в одну крымскую экспедицию. Он ездил туда много лет, но именно в тот год все нити сплелись воедино. Год был плохой, самый излет перестройки: не только достроили никому не нужный Дворец Молодежи, но и погиб Виктор Цой.
Дефицит тогда развернулся настолько, что исчезли из продажи все табачные изделия. В Москве случались "табачные" бунты. В экспедиции Нам насушил листьев яблони, подпалил, втянул дым и хлопнулся в обморок. На крымском рынке тоже не было ни сигарет, ни "Беломора", ни рассыпного фабричного табака, ни даже табака-самосада! Но кое-что все же было: целый ряд заняли торговцы окурками. Как последняя линия обороны выстроились трехлитровые банки, забитые — плотно или не очень, по честности продавца — окурками прошлого. Стоила такая банка ровно один рубль, примерно две пачки сигарет или пять "Беломора".
Нам с другими студентами дошел до этого ряда на рынке, и кто-то из них произнес:
— Западло покупать. Дорого… Да и неизвестно, где эти окурки валялись.
И этот кто-то продолжил:
— А наши-то! Наши окурки — ведь чистенькие. Помыть, посушить, а? Прошлогодние… В мусорной яме. В оливковой роще…
И все согласились.
Эта яма копалась трудно. Возможно, потому что был выходной. Не в пример археологическим слоям, с щебнем, гигантскими глыбами и плотно сбившейся глиной, здесь все было рыхлое и песочное, однако дело шло медленно. На лицах копающей молодежи читалась отчаянная решимость.
Мимо проходил Сосед, хозяин соседнего с лагерем археологов дома. Он тянулся к науке и разрешал хранить у себя самые ценные находки и геодезические приборы.
— Что, опять гальюны копаете? — спросил он, хотя обычно с молодежью не разговаривал.
Он вообще снисходил только до общения с начальником экспедиции и парой научных сотрудников. Говорили, что в молодости он был и бандитом, и контрабандистом, и просто лихим моряком. И до сих пор его боялись не только археологи, но и другие соседи. Когда он пил горькую, археологи уезжали купаться на море. Когда, то ли в воспитательных целях, то ли просто не сознавая последствий, Сосед спускал с цепи свою чудовищную овчарку, все цепенели на месте, кого где застало, в ужасе жмуря глаза. На неподвижные объекты собака не реагировала. Она просто проносилась, как ураган, покрывая все слюной и чудовищным собачьим матом. Об этих рейдах овчарки потом вспоминали годами. Как хвастались опытные археологи, раньше, в легендарные времена, у девушек даже выкидыши случались.
На этот раз Сосед постоял, посмотрел на молодежь озабоченно, и ушел. Все хором предположили, что на бандитскую сходку, и продолжали угрюмо копать.
Но Сосед вернулся через минуту, со своей овчаркой на поводке и газетным кульком. Собака яростно рвалась в прекрасную даль, и хозяин ее отпустил. Еще через минуту с вершины горы, где стоял монумент воину-освободителю, раздался ее победительский лай и чьи-то истошные визги.
— Вот! — сказал бывший контрабандист, подавая Наму кулек. — Самосад! На всех. Поделите!
Самосад был вонючий, крепчайший, невыносимый, но все задохнулись от благодарности.
— Что же вы, пацаны, — сказал Сосед совершенно чуждым ему голосом пионервожатого. — Нельзя так себя опускать.
И побрел неспешной бандитской походкой спасать туристку от своей страшной собаки.

Яндекс.Метрика