Когда перекресток печали
Людьми и трамваями сыт,
Стоит человек в одеяле,
С утра одиноко стоит.

И так день за днем, как заноза,
Пугая детей и собак,
Закутан до самого носа,
Глядит на прохожих чудак.

Немыслимых версий немало
Придумала сходу толпа —
И как объяснить одеяло,
И в чем провинилась судьба.

Галдят, а ему все до лампы.
Но каждое утро, как штык,
Поправ городские эстампы,
Стоит в одеяле мужик.

И вдруг не пришел.

И пропали
Одни за другими дома,
Потом перекресток печали,
Аптека, почтамт и тюрьма,

Прохожие, птицы, собаки
И лужа с водой дождевой.
Лишь солнце чадило, как факел,
И трещины шли от него.

Ни сном, ни ветром — буквой травяной,
скользящей каплей, тишиной дрожащей,
крадущейся, промозглой, грунтовой,
синичьим всплеском в запустелой чаще

на острый край выходит бытие.
Мелькнет крыло, и тонкий воздух срежет
задевшего на свежей колее
предчувствием расставленные мрежи.

И капля разобьется о порог,
и звон ее, прозрачен и огромен,
прокатится во мгле пустых дорог
как светлого несбыточного промельк.

Бессонница моя, бессмыслица,
Безумица, с тобой вдвоем
Нам не проснуться и не выспаться
Под солнцем, снегом и дождем.

И надвигается знакомое
Предощущение беды
С пустыми темными балконами
В чужие мысли и сады.

И над холодными перилами,
Где прежде надмевался Рим,
Мы говорим в себя с любимыми,
Не прерываясь, говорим.

По скверной погоде,
где руки замерзнут,
выхожу, погодя,
в осеннюю розу

обрывать лепестки,
смотреть сквозь запястье:
вдали, у реки,
ошивается счастье

меж собачьих фекалий,
лежащих веками,

с  голыми веками
под первыми снегами,

раздраженное, бледное,
как будто не пообедало.

Вот и осень почти что, почти,
без пяти, без одной с половиной,
до нее по мосткам перейти
через темный зрачок голубиный

и увидеть, прищурившись, в нем
очертания дома и снега,
и пылающего не огнем,
а лицом и листвой, — человека,

потянуться навстречу ему,
соскользнуть и, хватаясь за воздух,
погружаться в беззвучную тьму,
в молчаливые чуткие звезды,

и заслышав осенний манок,
ни за что не поведать домашним
этот грустью обдавший дымок,
эти вечно горящие башни.

Брести, брести без остановки,
пока ходьба сладка на вкус,
пока листва без подстраховки
с ветвей не падает без чувств.

Но что бы ни было помимо,
кружения не миновать,
нанизывая кольца дыма
на темную речную гладь,

где на мостках белье светлело
тому назад еще два дня,
и тонкою полоской мела
плыла, как песня, простыня,

и было вопреки приметам
такое чувство, что навек
там полоскальщицы из света
запястья окунают в свет.

На грани сентября и полусвета,
когда пустые рощицы сквозят,
ни жалобы, ни просьбы, ни совета
нельзя найти и потерять нельзя.

И в шаге между сущим и насущным,
из горнего стремительного рва,
навстречу приближается несущий
еще не прозвучавшие слова,

их тонкий ветер, всполохи, и тени,
высокий снег, синичкины следы,
и сад, встающий утром на колени
в глубокие холодные листы.

Вода не прикасается к земле,
она кружит и светится, мелькая,
и все ж она в единственном числе
знакомая, незнобкая, живая,

как человек, распавшийся на дождь
и тишину, таящуюся в звуке,
на свет внезапный, музыку и ложь,
бродящую, как призрак, по округе.

И вновь водой пребудет, и волчком
безудержной листвы шероховатой,
и тусклыми оболами зрачков
почти неразличимого заката.

И станет сниться, сдавливая грудь,
как будто беспричинно и безлико,
боясь войти в себя и утонуть
в отсутствие спасительного блика.

Свет у тебя
в подреберье болит,
что мне расскажешь на ночь? —
Все понимают ее корабли,
движутся из тумана.

Темные песни
без нот и без слов.
Не уходи надолго.
Что же нашли мы: добро или зло,
или друг друга только?

Или над прожитым
утренний снег
розовой ветки горькой,
звезды разбитые, дым из-под век,
желудь, мышиную норку.

Может, за это
теперь нам дано
верить, что путь нескончаем.

Выросло в поле осеннем окно
нежности и печали.

И человек становится листом,
сухой травою в инее густом,
улыбкой мягкой, спрятанной под шарфом,
и станет всем, что выбрало его:
летящей галкой, елкою кривой,
Марией, у окна сидящей Марфой.

И все отдаст — он выбирает сам,
кому: окну синичьему, вещам,
настенным теням, смерти сокровенной,
в которой нет ни дыма, ни огня,
а только заснеженная стерня,
прижатая к замерзшему колену.

Надежно обвивают пелены,
дышать в них трудно — это ли дыханье
прошло сквозь грудь и вышло со спины,
не повреждая погребальной ткани,
    и громкий ветер вновь обрел свой дом
под ребрами Того, кто есть и будет?

Мне ветер протрубил, что смерти нет,
но снилось ясно: я болел и умер,
соседский пригодился табурет,
чтоб два — под гроб — их получилось в сумме,
    за окнами лил дождь во сне моем,
и Марфа с кухни приносила студень.

Но по ночам я мерз в гробу один,
на третий день приехала Мария
и вещи раздавала на помин
в какой-то непонятной эйфории,
    и похороны задержались по
финансовым причинам и бумажным.

На день четвертый стало мне смешно,
хотелось есть, чесался подбородок,
а также — встать и выглянуть в окно,
с злорадным любопытством нищеброда,
    на братскую друг к другу нелюбовь
и на отшибе дом пятиэтажный.

Но кто-то гаркнул в ухо: выйди вон!!
И я вскочил, как в щель меж поездами —
Господь, каким ужасным был мой сон!
Сестрицы обнимают со слезами,
    я перемерз, и голоден, и жалок,
но жив среди оливковых садов,

миндальных рощ и виноградных склонов,
какое счастье в дом войти к себе
и позабыть про город задымленный,
где воркованье адских голубей
    в мозгу моем настойчиво звучало,
перемежаясь клацаньем часов.

Я видел ад, я адский говор слышал,
пока не пробудился в полутьме,
оставленный смердеть в холодной нише, —
я был как брат разгулу и чуме,
    и сестры относились хуже мачех
ко мне, то насмехаясь, то грубя,
всяк норовил толкнуть и одурачить,

и, Господи, я умер без Тебя.

1

   Пустынный взгляд пересекает птица
и создает оконный переплет
в стене глухой меж небом и землею.
   Два действия, меняющих пространство,
две жизни в неизбежном столкновении
со временем. Что их влечет навстречу,
притягивая звездные спирали
к тому, что существует лишь мгновение?

   Воистину ты не познал печали,
пока не посмотрел в свое окно.


2

Деревья наполняются землей,
   как будто сны из темной глубины
   выходят на поверхность за добычей.
Им тоже страшно ветви протянуть,
   почувствовать, как теплое, живое
   неумолимо движется по мху.
Потом рука, наполненная небом,
   касается шершавого ствола,
   и тишину в нем голос обжигает.
Так в дерево заходит человек,
   приносит хлеба, разжигает печку,
   и говорит— о чем он говорит?..


3

   Ты у меня один, я знаю толк
в науке ожидания без края.
Так птице, улетающей на юг,
другая шепчет: ты не возвратишься.
   И я могла б любить, но эти ветви,
окутанные сном, мне запрещают.
Они — как будто линии судьбы,
живые реки на моей ладони,
стремительно впадающей в твою,
текут обратно и меня уносят.
   Ты видишь, как взлетает желтый лист,
но ты не знаешь — это был мой парус,
и, раздавив случайно скорлупу
ореховую, топишь мой кораблик.


4

   Жизнь спряталась под листья и коряги,
забилась в дупла, в теплый мрак расщелин.
   Я часто прихожу сюда подумать
о том, что боль не говорит по-русски:
ей насыпаешь семечек, зерна
и шарики из хлебных отрубей
подвешиваешь к веткам, крючковатым
как пальцы деревянных человечков;

   найдешь окоченелого жука,
в карман положишь и о нем забудешь,
   пройдет зима, но он не оживет,
не вылетит с приветственным жужжаньем,
а будет тлеть и рассыпаться в прах,
как все, чего твои коснулись руки,
возникшие из ветра и песка.


5

И вот уже не первый лист, последний
   приобретает вес и очертания,
   мгновение спустя он исчезает,
   как слабый отзвук самого себя,
как тень его. Откуда эта нежность,
   желание согреть листву в ладонях
   и защитить, продлить еще немного
   ее на грани зрения и тьмы?

Раскрыты двери, и столы накрыты,
    безмолвные пиры воспоминаний,
    замедленно мелькающих на стенах
    без звука и без цвета, без тепла.
Придвинемся поближе к полной чаше,
   покуда плоть на светлых струнах внемлет
   ночной трубе идущего на приступ,
   дыханию любимых на заре.