Мы говорили о проблемах с сердцем
И внезапной смерти;
Шутили насчет
Картофельных чипсов, вина и сигарет.
Мы ели и пили. Затронули тему слегка,
Поскольку никто и не думал о том,
Что однажды каждый из нас окажется лежащим
В одиночестве на тротуаре или каком-то полу
С видом на шагающие ноги или ножки стула,
Пока кто-то порывисто будет обрывать
Пуговицы с нашей одежды
И звать на помощь.

Нет стыда в том,
Что умираешь на полу,
Поскольку и вовсе не было
Такого намерения.

Снова, в который уж раз, влюбился я
В пятерых разных женщин во время поездки
На сороковом автобусе.
Да и можно ли контролировать свою жизнь
                                                          в таких условиях?
На одной была шубка,
                           на другой — красные веллингтоны.
Одна из них читала газету, другая — Хайдеггера —
А улицы заливало дождем.
На бульваре Амагер вошла промокшая принцесса,
Взвинченная и разъяренная —
                                          и я тут же влюбился в нее.
Но она выскочила возле полицейского участка,
И вместо нее вошли две сирены
                                             в колышущихся платках,
Они резко разговаривали друг с другом
                                                          на пакистанском
Всю дорогу до муниципальной больницы —
И автобус готов был вскипеть
                                   от переполнявшей его поэзии.
Они были сестрами, одинаково красивыми,
И обе разрывали мне сердце —
                          и в то же мгновенье я спланировал
Новую жизнь в деревушке под Равалпинди,
Где дети подрастают в ароматах гибискуса,
Пока их отчаявшиеся матери поют разрывающее сердце
                                                                                     песни,
А утки гнездятся на пакистанских равнинах.

Но они не замечали меня!
И та, что в шубке, закричала, поднеся руку в перчатке к губам,
Что ей выходить на улице Фаримагс.
Та, что читала Хайдеггера, внезапно захлопнула книгу
И посмотрела прямо на меня с уничижающей улыбкой,
Как будто внезапно перехватила взгляд
крайне незначительного мистера Никто.
И мое сердце разорвалось в пятый раз,
Когда она встала и вышла из автобуса вместе с остальными.
Жизнь так жестока!
Я продолжал еще две остановки, пока не бросил эту затею.
Всегда заканчивается одинаково: ты стоишь одиноко
На бордюре, посасывая сигарету,
Раненый в сердце и немного несчастный.

Анестезиологи обсуждают астрономию,
Поднимаясь в лифте,
Пока пациенты подъезжают на такси,
В сопровождении семьи или без.

Вселенная
Состоит из ста миллиардов галактик.
Если и есть разумные цивилизации
Хотя бы на миллионной доле этих планет,
Мы от них далеко.
Снаружи: холодный дождь,
Декабрь.

У больного,
Сидящего в приемной
Среди потрепанных журналов,
Жизнь которого подвешена на волоске,
Осталась одна-единственная молитва.

Мы живем сейчас, как в русском романе в стихах,
Написанном Александром Пушкиным.
Мы меняем дорожные знаки,
Но мы нуждаемся,
Спим в одной постели под ворохом одежды,
Когда трещат морозы.
Москва сейчас —
Снова Москва.
И мы прорываемся. Все ложь,
Так же как и в реальности.

Ты мечтаешь украсть автомат
У спящего солдата,
Но солдаты не спят
С тобой всю ночь.
И ты танцуешь всю ночь в кафе «Пушкин»,
Пока я стою в гардеробе
И курю русскую сигарету.
Что остается?
Сейчас тебя зовут Наталья,
И я говорю как настоящий безумец,
Безумец, безумец.

А Пушкин действительно был убит
Ее любовью.

Я предпочитаю писать какой-нибудь старой ручкой,
найденной на улице,
Или акционной, с радостью принятой в дар от электриков,
Газовой компании или банка.
Не столько из-за того, что они дешево мне достались,
Сколько потому, что такое заимствование
Наполняет мое письмо индустриальным духом:
Запахом пота квалифицированных рабочих,
административных офисов
И тайной во всех ее смыслах.

Однажды я написал сложную поэму чернильной ручкой —
Чистая поэзия о чистом ничто,
Но теперь мне нравится дерьмо на бумаге, пот и сопли.
Поэзия не для зануд!

Поэма должна быть такой же честной,
                                                       как индекс Доу Джонса —
Смесью реальности и абсолютного блефа.
Для чего мы растем такими чувствительными?
                                                                          Не для многого.
Поэтому я слежу одним глазом за рынком акций
И ценных бумаг. Фондовая биржа —
Это часть реальности — как и поэзия.
И поэтому я так радуюсь этой шариковой ручке
Из банка, которую я нашел одной темной ночкой
Перед закрытыми дверями магазина. Она чуть пованивает
Собачьей мочой, но пишет она фантастически.

Во время этих убийств мы шли
Незамеченными вдоль озера.
Ты говорил о Бетховене,
Я разглядывал, как грач
Клюет собачье дерьмо.
Каждый из нас замкнут на себе,
Окружен оболочкой безразличия,
Которая защищает наши предубеждения.

Холисты верят, что бабочка в Гималаях
Одним взмахом крыльев может повлиять на климат
В Антарктике. Быть может, это правда.
Но когда въезжают танки,
А куски плоти и кровь каплями падают с деревьев —
Это неуютно.

Поиски истины — как охота на ящериц
В темноте. Виноград из Южной Африки,
Рис из Пакистана, финики, выращенные в Иране.
Мы поддерживаем идею открытых границ
Для фруктов и овощей,
Но при этом крутим носом,
Когда дело касается черных.
Мертвецы похоронены глубоко в недрах газет,
Поэтому мы, незатронутые, можем сидеть на скамейке,
На окраине рая,
И рассуждать о бабочках.