Мне уже доводилось писать о том, что Уистен Хью Оден и в жизни, и в своем мировоззрении, и в творчестве был человеком парадоксальных взглядов и нередко кардинально изменял и свой образ жизни, и свои взгляды^[1]. Так, будучи марксистом и атеистом, Оден, перебравшись в Америку на пике славы (и отказавшись от некоторых своих стихотворений, как «Испания» или «1 сентября 1939 г.» как от слишком пристрастных и политизированных, а в стихотворении «Памяти Йетса» исключив строфы, в которых говорится о том, что язык простит Клоделю и Киплингу неблаговидные поступки и реакционные взгляды», он составил собрание своих стихотворений, о которых ниже. Будучи атеистом, он в США пришел к вере. Как личность он шел от неверия к вере, и дело не только в том, что в США Оден, переставший ходить в церковь чуть ли не в 15 лет, вновь начал посещать церковь и впервые за долгое время причастился, но и в том, что его поэзия стала не просто глубокой, а глубоко духовной — из поэзии слова она становилась поэзией поступка, не переставая при этом быть искусством. Как считает Мендельсон, вера, к которой пришел Оден в США, была своеобразной формой экзистенциального протестантизма^[2]. Сам Оден говаривал, что религия — католическая, но путь к ней — протестантский^[3]. В США изменился и образ жизни Одена — он вновь стал преподавать, как некогда в Англии, пока не смог обеспечить себя литературным трудом, но главное — тематика и сам язык. Так, в стихотворении «1 сентября 1939 года», посвященном началу Второй мировой войны, изменилась не только топонимика, причем, как верно подметил в своей лекции-разборе этого стихотворения И. Бродский, «ресторанчик на Пятьдесят Второй улице» указывает не только на место, но и на то, что в то время там был центр джазовой музыки, причем синкопированные ритмы проникли и в стихи Одена, а сам выбор лексики: «dive», чисто американское слово для ресторанчика, скорее бара или даже кабака, говорит еще и о безошибочном слухе Одена. Правда, Бродский делает весьма бездоказательные выводы о том, что именно интерес к американскому языку и заставил Одена перебраться в Новый Свет^[4].
В предисловии к «Собранию коротких стихотворений 1927–1957», которое Оден сам составил по хронологически-тематическому принципу в 1966 г., автор писал, что в тридцатисемилетнем возрасте в 1944 г., когда он впервые составлял книгу избранного, он был еще слишком молод, чтобы понять, в каком направлении шло его развитие, но теперь, продолжал Оден, «приближаясь к шестидесятилетию, я полагаю, что знаю себя и свои поэтические намерения лучше, и если кто-то захочет посмотреть на то, что я написал, с исторической перспективы, у меня нет возражений»^[5].
«Собрание лирических стихотворений 1927–1957 гг.» У. Х. Одена заканчивается двумя знаменательными и важными для Одена стихотворениями, одно из которых (о втором, «Прощание с Mezzogiorno», несколько ниже) можно назвать поэмой «Книга часов» (Horae Canonica), построенной по принципу канонической католической службы, соответствующей православным Часам (отсюда Часослов), и, по замыслу автора, время действия — во время пятой и шестой Великопостной недели, эпиграф из католического гимна св. Венантия Фортуната VI в. по РХ, епископа из Пуатье «Гимн Кресту Господню» (Venantius Fortunatus, «Hymn to the Holy Cross», первая строфа читается во время утренней службы в Великопостную неделю (Passiontide) и звучит на латыни так:

По сюжету, лирический герой, он же автор, пробуждается в мир, восстанавливая связь с жизнью, еще как бы безгрешным Адамом, постепенно проникаясь и любовью к жизни, и к своему телу, но и наполняясь чувством вины. Не случайно 2 глава посвящена как бы современникам — но помещена также и во вневременной контекст: вот палач-добряк спешит на работу, «пожав своей собаке лапу/ (Чей лай расскажет миру, что он добр), вот судья, боясь потревожить сон супруги, которую замучила мигрень, тихо спускается по мраморной лестнице, якобы не зная, какое дело ему придется разбирать, какой приговор выносить, который палач, также не ведающий, кого придется казнить, приведет в исполнение — все буднично, ничего личного. И каждый из малых сих хочет, чтобы день прошел без происшествий, однако к закату «у нас наступит Пятница Страстная». Так, сочетая будничное и возвышенное, размышляя о том, что нет пути назад — к первобытному состоянию, к ребенку, к матери-природе, которую Оден называет «Дамой Благой», а путь ведет через Fortitudo, Justicio, Nous^[6] к устройству цивилизованного Града. Однако этот путь — к греху и к искуплению, а также к признанию и Князя Мира сего, причем Оден имеет в виду не только дьявола, но как заметил Эдвард Мендельсон, Левиафана, «общественного зверя»^[7]. При этом, задолго до книги «Масса и власть» (1960) Элиаса Канетти Оден в 1953–54 гг. высказал в поэтической форме то, что люди делятся на общество, сообщество и толпу: вот мысли о психологии толпы и о коллективной вине:

В V главе «Вечерня» лирический герой, «обитатель Аркадии», встречает своего антипода, «обитателя Утопии», чьи политические, идеологические и эстетические взгляды несовместимы:

Я (кто никогда не был в полицейском участке) потрясен и думаю: «Если бы город был свободный, как утверждают, после захода солнца все его учреждения превратились бы в огромные черные камни» —

Он (кого избивали не раз) не удивлен вовсе, но думает: «В одну прекрасную ночь наши парни будут там работать».

Теперь вы можете понять, почему между моим Эдемом и его Новым Иерусалимом никакой договор невозможен.

В моем Эдеме человеку, которому не нравится Беллини, лучше бы не родиться — в его Новом Иерусалиме человек, который не любит работать, очень скоро пожалеет, что он родился.

В конце, еще раз пройдя путь от бодрствования ко сну, от забвения — к пробуждению, от осознания греха к искуплению, в утренней службе «Лауды» (Восхваления), Оден пишет о уединенье и общении:

Мысли Одена о месте поэта в обществе, об ответственности поэта прежде всего перед поэзией и собой выражены в сонетах «Рембо» и «Слова». Отказавшийся от своего дара, Рембо превратился в заурядного обывателя, но даже будучи верным своему дару, поэт постоянно сомневается, постоянно ищет:

Цельность Одена проявляется в отказе от некоего творческого эгоизма, в благородстве и умении отдавать, а не только брать. Последнее он сравнивает с духовным мародерством в стихотворении 1958 г. «Прощание с Mezzogiorno»^[9]:

В этом стихотворении он простился с Искией, где проводил свой отпуск, решив перебраться в Австрию, где приобрел маленький домик — первую в своей жизни недвижимость. Прощаясь с Италией, Оден воздает дань выдающимся итальянцам, которые были ему духовно близки:

В августе 1955 г. Оден получил предложение занять место профессора поэзии в Оксфорде, единственной кафедры, куда не назначались, а выбирали голосованием всех преподавателей, имеющих степень магистра. Несмотря на то, что обязанности были не слишком обременительны — три лекции в год и речь на латыни раз в два года, чтобы отблагодарить благотворителей — Оден поначалу отнекивался. Он написал профессору, или, как принято именовать в Оксфорде, лектору французской литературы Энид Старки, которая выдвинула Одена на эту должность, что он — американский гражданин, достаточно зарабатывает на жизнь, чтобы проводить лето в Италии, и что наиболее подходящим кандидатом на эту должность является на его взгляд Роберт Грейвз. Тем не менее, Старки продолжала засыпать Одена письмами, и 7 ноября 1955 г. Оден, наконец, согласился. Его соперниками были сэр Гарольд Николсон, отставной дипломат и автор «вежливых книг», как пишет Мендельсон, о Теннисоне, Байроне и Суинберне, и шекспировед Г. Уилсон Найт. Перед голосованием Оден получил национальную книжную премию США за «Щит Ахилла», и 9 февраля 1956 г. был избран на должность профессора поэзии, за него проголосовали 216 членов факультета, за Николсона 192, а за Найта — 91^[14].
В 1962–1964 гг. Оден пишет «Благодарение Обиталищу» (или жилищу: Thanksgiving for a Habitat), большой цикл стихов или даже поэму, взяв за образец Горация. Об этом цикле Оден говорил американскому поэту Джеймсу Мичи, переводами которого из Горация он восхищался, что «пытался писать так, как писал бы Гораций, если бы английский был его родным языком»^[15]. В этом произведении каждой комнате дома посвящена глава, в свою очередь посвященная близким и дорогим для поэта людям. Едва ли не самое центральное место отведено рабочему кабинету — «Пещера созидания», посвященная незадолго до этого неожиданно умершему от двустороннего воспаления легких Луису Макнису, другу юности, соавтору, замечательному поэту и переводчику. Эта элегия не может не вызвать в памяти элегию «Памяти Йейтса» и размышления о месте поэзии и поэта в мире и обществе. Детально описывая свой кабинет, Оден очень четко отделяет свое видение поэзии от романтического — кабинет аскетичен:

Описывая общее прошлое, Оден делится также своим новым видением истории:

Несмотря на такие мощные и значимые стихотворения, как «Дитя Страстной Пятницы» и «Памятник Городу», Оден утверждал, что ни одно из его стихотворений не спасло ни одного еврея во время Холокоста, отрицая, стало быть, социальное назначение поэзии, в отличие от своего старшего современника Т. С. Элиота, который дал такое название своей программной статье. Затем Оден обращается к мотиву «Ubi sunt», образуя неологизм от латинского выражения, которое переводится как «О где <вы>» и восходит к переводу кн. Варуха на латынь: «Где князья народов и владевшие зверями земными, забавлявшиеся птицами небесными…» (3:16). Подобный мотив сожаления есть также в древнеанглийских «Морестраннике», «Беовульфе» и в «Жалобе Деора». (Ср. также «Балладу о дамах прошлых времен» Франсуа Вийона), что и передает элегический мотив расставания с другом и прошлым. После этого Оден переходит к самому главному — к своим раздумьям о месте поэта и поэзии, замечая, что избранных, способных понять и оценить истинную поэзию — лишь горстка, в то время как в элегии, посвященной памяти Йейтса, их еще тысячи. Если в «Памяти Йейтса» Оден утверждал, что «поэзия не изменяет жизнь» (буквально «makes nothing happen», то есть из-за нее ничего не случается), то теперь он отмежевывается и от того, чтобы быть бардом, обращаться либо к князю, либо к принцу, либо к покровителю или даже к плебсу, к толпе:

Далее Оден говорит, что предпочел бы стать «второстепенным атлантическим Гёте». Обращаясь в конце к «дорогой Тени», Оден просит друга поддержать в дни уныния, «когда ты сам ничто,