|
|
|
 |
 |
|
Уистен Хью ОДЕН
Horae Canonicae[1] Книга Часов
«immolatus vicerit»
1. Первый час
Беззвучно и одновременно,
Спонтанно и нежданно, Как похвальба зари, врата Благие плоти настежь Распахнуты для мирa: Ума врата — из кости Слоновой, роговые — в миг Подавлена ночная суета, С ее бунтарской фрондой, Сварливой, злобной, Лишенной прав и второсортной: Вдова и сирота, По исторической ошибке: Отозвана из теней, Чтоб в плоть облекся образ зыбкий И, обретая зренье, Без имени, истории, — мое Меж днем и телом пробужденье. Свят этот миг, он целен в правоте, И вскрику света краткому Он повинуется, а рядом Как простыня и как стена, Горы как будто каменная стать, Мир — въяве здесь, сполна. Я знаю, что я есть, и здесь не одинок, Но с миром, не омрачена, Отрада, ибо руку эту воля Востребовать должна, А память — вновь меня назвать, начать Хвалить и обвинять опять, Миг улыбается, пока день невредим, И я, Адам, еще безгрешный — Как в начале нашем, я Адам — до любого деянья. Вдыхаю — значит жив, Быть мудрым чаю, И быть другим любой ценой, Пусть даже к Раю Путь потеряю, смертен я, но море Незыблемо, гряда напряжена, И плоские деревни рыбацкой крыши В лощине спят, хотя Свежи и светлы, мне все ж не друзья, Ведь плоть им не равна, и с ними Не совладать ей, мой сообщник ныне Моим убийцей станет, имя Мое — залог в истории участья ради Заботы о лживом самозванце-граде, Боящемся задач, которых Востребует грядущий день. 1949
2. Час Третий
Пожав своей собаке лапу
(Чей лай расскажет миру, что он добр), Палач спешит сквозь вереск на работу, Не ведая, кого поручат, чтоб исполнить Высокую работу Правосудья: Тихонько спальни дверь супружеской прикрыв (Сегодня снова у нее мигрень), По лестнице из мрамора судья Спускается со вздохом, он не знает К какому приговору приведет Его закон, что правит звездами; в саду Поэт вдыхает свежий воздух, Готовясь написать эклогу, Чью Правду он поведает, не зная. Фей очага, кладовок и божеств Великих, профессионалов тайн, Кто в силах город уничтожить, Сейчас нельзя тревожить: нам в удел Остался тайный культ, и каждый На отраженный молится свой образ: «Дай мне прожить сегодня без Начальственных разносов, чтобы Тирадой он меня не уничтожил, Иль с девушками не вести себя ослом; Какое-нибудь чудо пусть случится, Монетку бы найти на тротуаре Или услышать новый анекдот». Мы кем угодно можем быть в сей час: Желаний только нет у нашей жертвы, Кто уже знает (то, что мы ему Простить не можем. Коль знает он ответ, Зачем мы здесь, зачем здесь даже прах?) Он знает, что услышаны молитвы наши, Что ни один из нас не ускользнет, Что без заминки будет мира механизм Работать, что сегодня, только раз Не будет перебранки на Олимпе, Хтонических ворчаний о волненьях, И без чудес иных, и что к закату У нас наступит Пятница Страстная. окт. 1953
3. Шесты́й час
Смотреть нет нужды, как идет работа,
чтоб чье-то распознать призванье, следить лишь нужно за глазами: как повар делает приправу, а хирург как первый делает разрез, как заполняет фрахт чиновник, у всех похожий поглощенный взгляд, кто за работой о себе забыли. Как он прекрасен, этот взгляд-устремленный-на предмет. Чтобы богинь оставить аппетитных, внушительные алтари Деметры, Реи, Афродиты, Дианы — вместо них Фоке святому,[2] Св. Варваре[3] и Сан-Сатурнину[4] или любому покровителю молиться, чтоб тайны их достойным быть, — шаг нужно дерзновенный предпринять. Должны быть памятники героям безымянным, оды, кто первыми свершили этот шаг, и первому кремнедробильщику, кто позабыл про свой обед, и собирателю морских ракушек, кто первым дал безбрачия обет. Где были б мы без них? Не одомашнены еще и дики, бродили бы в лесах мы без согласного созвучья нашим именам, рабами Дамы были бы Благой,[5] понятий всяких лишены о граде, и в этот полдень, по смерти этой агентов похоронного бюро не будет. II
Нет нужды слышать, какие он приказы отдает,
чтобы узнать, есть ли авторитетность у него, следить лишь нужно за его губами: как смотрит, осаждая город, генерал, как армия его ломает стену, когда бактериолог мгновенно понимает, что неверно в его гипотезе, когда, взглянув лишь на присяжных, прокурор уверен, что повешен будет подсудимый, их губы, линии их рта расслабляются, приняв выраженье не удовольствия простого ради честолюбья, но удовлетворенья от правоты своей и воплощенья Fortitudo, Justicio, Nous.[6] Они не слишком могут быть по нраву (кто любит их?), но им благодаря мы примадонн и базилики обрели, и словари, и пасторальные стихи, и блага города: без этих судейских ртов (которые принадлежат по большей части великим негодяям) какой убогой была бы наша жизнь, заключена пожизненно в лачуге деревенской, страшились бы и местных змей, и водяного мы из местной речки, на местном изъясняясь говорке из трех сотен слов (подумай о семейных дрязгах, о подметных письмах и кровосмешенье), и в этот полдень ни у кого не будет власти, чтоб вынести здесь смертный приговор. III
Где хотите, где-то на широкогрудой
дарящей жизнь Земле, где-то меж влагожаждущих земель и Океаном, негодным для питья, толпа, как вкопанная, стоит ее глаза (кажутся одним) и ее рты (что бесконечным множеством покажутся) невыразительны, совсем пусты. Толпа не видит (то, что видит каждый) по боксу матч, поезда крушенье, спуск на воду линкора, не любопытствует (но интересно каждому), кто победит, корабль под каким флагом поплывет и скольких заживо сожгут, толпу нельзя отвлечь (но каждый отвлекается всегда) собачьим лаем, рыбным запахом, на лысом черепе москитом — толпа одну лишь видит вещь (что может видеть лишь толпа): явление того, кто делает, что сделано уже. В какого бога б человек не верил, как бы не верил он (нет полностью похожих двух), как человек толпы он верит и верит он лишь в то, во что уверовать есть только путь один. Немногие друг друга принимают, и ничего не делает, как должно, большинство, толпа ж не отвергает никого; к толпе примкнуть — единственное, что все могут сделать. Поэтому лишь можем мы сказать, что наши братья люди все, поэтому и выше общественных скелетов без костей: ослушались ли королев своих когда-нибудь, на миг один работу прекратили в провинциальных городках своих, чтоб поклониться Князю мира[7] этого, как мы, в сей полдень, на горе сей, по случаю сей смерти? весна 1954
4. Девятый час (Ноны)
Что мы знаем как невозможное,
Хотя раз за разом было предсказано Дикими отшельниками, шаманом и сивиллой, Кликушествующими в трансе, Или открылось ребенку в случайной рифме, Как любить и убить, приходит, чтобы уйти, Прежде, чем это осознаем. Мы удивляемся Легкости и скорости наших деяний И чувствуем себя нелегко: едва ли три, Середина дня, а кровь Нашего самопожертвования уже Засохла на травах; мы не готовы К тишине, столь нежданной и ранней; День слишком жаркий, слишком яркий, слишком Застыл он — слишком вечен, мертвые слишком ничтожны. Что будем делать мы до наступления ночи? Ветер стих, и мы утратили публику. Безликое множество всегда Подбирает любое слово, которое следует сокрушить, Взорвать, сжечь, расщепить, Свалить, распилить, разрубить, разорвать, Расплавить без остатка. Ни один Из этих, кто в тени стен и деревьев сейчас, Растянувшись, мирно спит, Безобиден, как овечка, не может вспомнить, Почему он кричал или о чем Так громко на солнышке поутру; когда бы Допытывались, он бы ответил сразу: — «То был монстр одноглазый с красным глазом, Толпа глазела, как он умирал, я не взглянул ни разу». — Палач пошел умываться, а солдаты — есть. Мы остались одни с нашим подвигом здесь. Мадонна с зеленым дятлом, Мадонна смоковницы, Мадонна желтой дамбы Воротят от нас свои добрые лица И от наших строек до их завершения, Смотрят только в одном направлении, Уставившись на нашу завершенную работу: Отбойный молоток, бетономешалка Подъемный кран и кирка ждут, когда их используют снова, Но как мы сможем повторить это? Пережив свое деяние, мы стоим, где остались, Так же отброшены, словно Выброшенные нами артефакты, Как-то разорванные перчатки, ржавые чайники, Заброшенные рельсы, изношенные, кривые Точильные камни, погребенные в крапиве. Изувеченная плоть, наша жертва, Объясняет слишком обнаженно, слишком ярко Чары спаржевого огорода, цель Нашей игры в меловом карьере; марки, Птичьи яйца уже другие, — за чудом Дорожек вдоль канала и затопленных тропок, За восторгом винтовой лестницы, Мы теперь должны всегда себе отдавать отчет О деянье, к которому они привели: под Поддельной погоней и плененьем, Бегом, борьбой, всплесками, Одышкой и смехом Прислушайся к крику и безмолвью, Которые последуют— где светит Солнце, бегут ручьи, пишутся книги, всегда Будет присутствовать эта смерть. Вскоре холодная трамонтана[8] всколыхнет листву, Магазины в четыре откроются снова, Пустой голубой автобус на пустой площади розовой Заполнится и уедет: у нас есть время Для искаженья, оправданья, отрицанья, Извращенья, использованья этого событья, В то время, как под кроватью в отеле, в тюрьме, В ошибочных поворотах, его смысл — Затребовать нашу жизнь. Раньше, чем сделаем выбор, Расплавится хлеб, загорится вода И начнется великий вопль,[9] Аваддон Тройные виселицы поставит У наших семи врат, заставит толстый Белиал[10] Вальсировать нагими наших жен; Пока же лучше пойти домой, если есть он, Как бы то ни было, неплохо отдохнуть. А наши грезящие воли, кажется, бегут От этого мертвого покоя, блуждая По острию ножа, по черно-белым клеткам, По мхам, сукну и бархату, и доскам, Буграм, расселинам и в лабиринтах, Взмывающим и оползающим конусам гор, Сквозь ворота, которые не запираются снова, И двери с пометкой Частное Владение, преследуемые Маврами, Под слежкой латентных грабителей, Во враждебные деревеньки на окраинах фьордов, В темное шато, где всхлипывает ветер В соснах и телефоны трезвонят, Зазывая беду, в комнату, Освещенную тусклой лампочкой, где сидит Двойник и пишет, даже не поднимая головы. Пока мы отдалились так, наша угнетенная плоть Работать может без помех, порядок Восстанавливая, который мы пытались уничтожить, ритм, Который мы нарушили со зла: клапаны Закрываются и открываются четко, железы Выделяют секреции, сосуды Сокращаются и расширяются в нужный момент, Жизненные жидкости текут Чтоб обновить измученные клетки, Не зная точно, что случилось, но страшатся Смерти, как все создания, следящие теперь За этой точкой, как ястреб смотрит, не мигая, вниз, Следя, как самодовольно клюющим строем Проходят рядом куры, Жук, скрытый листьями травы, или олень, Глядящий робко сквозь прогалы леса. июль 1950
V Вечерня
Если на горе, возвышающейся над нашим городом, известной всегда как Могила Адама, только в сумраке можно увидеть простершегося гиганта с головой, повернутой на запад, и правой рукой вечно покоящейся на бедре Евы,
можете ли вы узнать по тому, как он смотрит вверх на скандальную пару, что гражданин вправду думает о своей гражданственности, так же, как сейчас можете услышать в воплях пьянчуги его мятежную печаль, рыдающую из-за отцовской строгости, в похотливых глазах видна безутешная душа, озирающая в отчаянье все проходящие ноги в поисках какого-нибудь следа ее безликого ангела, который был рядом очень давно, когда желанье помогало ей возвыситься однажды, а ныне он исчез: Ибо солнце и луна предоставляют нам свои утешительные маски, но в час гражданских сумерек все должны носить свои собственные лица. Именно в этот час, сейчас наши два пути пересекаются. Каждый одновременно узнает своего Антипода: то, что я обитатель Аркадии, он — Утопии. Он замечает с презрением мой живот Водолея — я замечаю с тревогой его рот Скорпиона. Он хотел бы увидеть, как я драю сортиры — я хотел бы, чтоб его отправили на другую планету. Никто из нас не вымолвил ни слова. Каким опытом мы обменяться могли бы? Глядя на абажур в витрине магазина, я отмечаю, что он так отвратителен, что никто в здравом уме его не купил бы — он отмечает, что он слишком для крестьянина дорог. Проходя мимо рахитичного ребенка из трущоб, я отворачиваюсь; — он отворачивается, когда видит пухлощекого ребенка. Я надеюсь, что наши сенаторы будут вести себя, как святые, если не будут пытаться меня изменять — он надеется, что они будут вести себя, как baritoni cattivi,[11] и когда свет горит допоздна в Цитадели, Я (кто никогда не был в полицейском участке) потрясен и думаю: «Если бы город был свободен, как утверждают, после захода солнца все его учреждения превратились бы в огромные черные камни» — Он (кого избивали не раз) не удивлен вовсе, но думает: «В одну прекрасную ночь наши парни будут там работать». Теперь вы можете понять, почему между моим Эдемом и его Новым Иерусалимом никакой договор невозможен. В моем Эдеме человеку, которому не нравится Беллини, лучше бы не родиться — в его Новом Иерусалиме человек, который не любит работать, очень скоро пожалеет, что он родился. В моем Эдеме у нас есть несколько машин-балансиров, паровозы без тендеров, наливные водяные колеса и другие прекрасные образцы устаревшей техники, с которыми можно развлечься; — в его Новом Иерусалиме даже повара будут отвергать машинку для консервирования огурцов. В моем Эдеме источник политических новостей — сплетни — в его Новом Иерусалиме будет особая ежедневная газета с упрощенным правописанием для безглагольных. В моем Эдеме каждый соблюдает обязательные ритуалы и суеверные табу, но у нас нет морали — в его Новом Иерусалиме храмы будут пусты, но все будут соблюдать рациональные добродетели. Одна из причин его презрения — то, что мне нужно только закрыть глаза, пересечь железный пешеходный мостик к тропинке на берегу, проплыть на барже по короткому кирпичному тоннелю и вот я стою в Эдеме опять, приветствуемый крумгорнами, двойными доппиони, сордунами[12] и большим перезвоном из собора (римского) Св. Софии (Die Kalte)[13]: Одна из причин моей тревоги — то, что когда он закрывает глаза, он прибывает не в Новый Иерусалим, но в какой-то августовский денек бесчинств, где эллекины[14] скачут по разрушенным гостиным и рыбачки врываются в Залу или в одну из августовских ночей обвинений и казней через потопление, когда от нераскаявшихся воров (включая меня) избавятся, а те, кого он ненавидит, должны будут вместо этого ненавидеть себя. Итак, бросив мимолетный взгляд, мы оглядываем стать другого. Наши шаги затихают уже, неисправимые, мы направляемся каждый к своей пище и вечеру. Было ли это (как это должно было выглядеть для любого бога распутий) просто случайным пересечением жизненных путей, подверженных разным прихотям? Либо также рандеву двух сообщников, которые вопреки себе не могут сопротивляться встрече, чтобы другому напомнить (стремятся ль к истине оба в глубине души?) о той половине тайны, забыть которую он больше всего хочет, и заставляя нас обоих на долю секунды о нашей жертве вспомнить (когда б не он, я кровь мог бы забыть, когда б не я, он о невинности мог бы забыть), на чьем закланье (зовите его Авелем иль Ремом, кем пожелаете, это одна и та же Искупительная Жертва), аркадийцы, утописты, любимый старый наш демократии мешок, основаны: Ибо без скрепления кровью (должна быть человечья, невинной быть должна), ни одна светская стена не устоит. июнь 1954
VI Повечерие[15]
Когда желание и то, что пожелаешь,
Уже не требуют вниманья, И ухватившись за возможность, тело, Орган за органом, бежит С растениями соединиться в их Покое, непорочнее, чем наш, Что более под стать реальным вкусам Теперь, когда прошел уж день, Вобрав последние дела и чувства, должен Настать воспоминаний миг, Когда все обретает смысл: настал, но все, Что я могу припомнить — лишь Домохозяек свару, хлопанье дверей, Обжорство старика и ярый взгляд Завистливый ребенка, действия, слова, любому Рассказу впору, ни смысла, ни сюжета Не вижу в нем — я ничего припомнить Не в силах меж полуднем и тремя. Нет кроме звука ничего во мне — Ритм сердца, чувство звезд, Гуляющих вокруг лениво — оба На языке движенья говорят, Что я могу измерить — не прочесть: Быть может, сердце поверяет то, Что с нами меж полуднем и тремя случилось, Что созвездия и вправду О некоем веселии поют, что свыше Происшествий и пристрастий, Но знаю, что не знаю, что они Знают, что мне нужно знать, И презирая тщетный блуд фантазий, Позволь благословив сейчас обоих За сладость их отказов Сейчас принять разрыв. Рывок мой от сейчас уводит в сновиденье, Меня без статуса оставив, Среди невымытых племен желаний их, У коих танцев нет ни шуток, Но культ магический для примиренья, Что будет меж полуднем и тремя, Обряды странные, что прячут от меня — Пойти ли, скажем, на юнцов, Что над оленем измываются в дубовой роще, — Не уболтают их ни взятки, ни угрозы, А пропустить неправду — шаг в ничто, В конце же для меня и городов — Тотальное отсутствие: что в бытие является, Должно опять уйти в небытие Во имя справедливости, а ритм — Вне меры или пониманья. Поэты могут ли (иль телевизионщики) Быть спасены? Поверить В непознанную справедливость нелегко Или молиться именем любви, Чье имя позабыто: liberaMe[16], Libera C (мой милый C) — Всех сукиных сынов, кто никогда Не делают, как должно, ничего, Нас пощадите в молодые дни, когда Трясутся все, проснувшись; факты — Есть факты (и я узнаю точно, что случилось Сегодня меж полуднем и тремя), Чтоб на пикник нам разрешили тоже Прийти, не пряча ничего, и к танцу В движении примкнуть к перихорезе[17], Вкруг древа неизменного кружа. весна 1954
VII Лауды[18]
В листве щебечут маленькие птицы;
Клич петуха повелевает пробудиться: В уединенье, для общенья. Сияет ярко солнышко на смертных; Соседей близость люди начинают сознавать: В уединенье, для общенья. Клич петуха повелевает пробудиться; И колокол к заутрене зовет динь-дон: В уединенье, для общенья. Соседей близость люди начинают сознавать: Благослови, Господь, и Царство, и Народ: В уединенье, для общенья. Уже к заутрене и колокол зовет динь-дон; Вновь в брызгах мельницы кружится колесо: В уединенье, для общенья. Благослови, Господь, и Царство, и Народ; Зеленый преходящий мир благослови, Господь: В уединенье, для общенья. Вновь в брызгах мельницы кружится колесо; В листве щебечут маленькие птицы: В уединенье, для общенья. 1952
Прощание с Mezzogiorno<[19]
Карло Иццо[20]
С готического севера бледные дети
Виноватой культуры картошки, Виски-иль-пива, мы, как наши отцы, Едем на юг, в загорелые другие края Виноградников, барокко, la bella figura,[21] В эти женственные города, где мужчины — Самцы, а дети не искусны в безжалостных Словесных схватках, как учат В протестантских приходах в моросящий Воскресный полдень — мы уже не грязные Варвары, ринувшиеся за златом, не к Барышники, охочие до Старых Мастеров, Но все ж за добычей, — иные верят, что amore[22] Лучше там, на юге, и гораздо дешевле (Что сомнительно); кто-то убежден, Что палящее солнце убивает микробы (Что явно неверно), а другие, как я, Надеются в пожилом возрасте сорвать ветку Не того, кто мы есть, а кем можем стать, — вопрос Который юг никогда не затрагивал. Быть может, Язык, из которого Нестор и Апeмант,[23] Дон Оттавио и Дон Жуан извлекали[24] Равно прекрасные звуки, не приспособлен, Чтобы выразить это, или, возможно, в этой жаре Это бессмысленно: Миф о Дороге, Бегущей за садовой оградой и манящей Трех братьев по очереди пуститься в путь За горы и в дальнюю даль — выдумка Климата, в котором прекрасно бродить, И пейзажа, населенного меньше, Чем этот. Но и тогда нам покажется весьма странным Не увидеть, как единственный отпрыск Поглощен придуманной им игрой; пара друзей Шутят на жаргоне, понятном им одним, Либо тело слоняется само по себе Против собственного желанья, даже когда слух Сбит с толку там, где котов зовут «Кот», а собак — Lupo, Nero[25] или Бобик. Их обед Нас посрамляет: мы позавидовать лишь можем Столь скромным вкусам, им ничего не стоит Выпивка и еда. И все же (если я За десять лет научился верно читать их лица), На них нет надежды. Греки называли Солнце Тот-кто-разит-издалека, и отсюда, где Тени с кинжальными краями, а днем голубой океан, Вижу, что они имели в виду: его немигающий Возмутительный глаз ухмыляется, издеваясь Над любой попыткой измениться или сбежать, А безмолвный потухший вулкан, где ни ручейка, ни птицы, Вторит эхом этому смеху. Возможно поэтому Они сняли глушители со своих Vesp[26] И включают радио на всю мощь. И малейшего святого могут ошарашить ракетой — шум Как средство против магии, способ выразить «Бу-у» Трем Сестрам[27]: «Мы, быть может, смертны, Но мы все еще живы!», что может заставить их тосковать О близости — на улицах, набитых плотной Человечьей плотью, а души их неуязвимы Для всяких метафизических угроз. Мы шокированы весьма, Но нам нужен шок, чтобы принять пространство, завладеть Не поверхностными поверхностями, Не вульгарными жестами, которым нельзя Научить ни звуком водных потоков, Ни видом бегущих туч. Ученики Мы неплохие, но учителя безнадежные: Гёте, Отбивающий Гомеровы гекзаметры На плечике юной римлянки (Хотелось бы, чтоб это был кто-то другой), Воплощенье всех наших чаяний — без сомненья, Он обращался с нею достойно, но нужно провести черту, Вызвав порожденную по этому случаю Елену, Царицу его Второй Walpurgisnacht,[28] А ее младенец — между теми, кто зовут жизнью Bildungsroman,[29] и теми, для кого жизнь — Значит быть-на-виду-сейчас, и зияет провал, Не дающий объятьям сомкнутся. Если попытаться «Податься на юг», мы избалуемся мгновенно, станем Ленивыми, мерзко блудливыми и забываем Оплатить счета — никто не слыхал о том, Чтобы дать Обет или заняться Йогой — Утешительная мысль — в этом случае, Несмотря на духовное мародерство, Мы не наносим ущерба, что разрешает, На мой взгляд, один короткий вскрик: «A piacere!»,[30] Не два. Уехать я должен, но уезжаю с благодарностью (даже Какому-то Monte[31]), взывая к священным Вершинным для меня именам: Пиранделло, Кроче, Вико, Верга, Беллини,[32] Благословляя этот край, вино виноградников и тех, Кто зовет его домом — хотя не всегда Можно вспомнить, почему ты был счастлив, Никогда не забудешь, что счастлив ты был. (сентябрь 1958)
Дитя Страстной Пятницы
Сказал, что выбор был у нас,
Мы, дети, думали: «Отец Прибегнет к силе в крайний час, Когда упрямец и гордец Совсем забудет Божий страх». Тогда нам было невдомек, Что смысл в Его речах Буквален, как итог. Скорбит о нас или угрюм, Страшней какое наказанье — Уже предмет досужих дум — Гнев или состраданье? Каким почтением воздам — Его столь странно Божество, Коль Им же созданный Адам Творит дела Его? Отрадно было б, чтоб исторг Из нас Его Всечеловек Хотя бы трепет иль восторг, Как было в давний век, Где ниц склонялись пред царем, Теперь не страшно, не печально, Где каждый жив своим умом, А попросту банально. Сбываться или нет мечтам — Здесь все Ему подвластно, Чего добиться этим, нам По-прежнему неясно. Так как прогнили все сравненья, Основа чувств, опора вере, У нас нет средств постичь явленья В реальном мире в полной мере. Пора привыкнуть, что нельзя Существованья доказать Иль опровергнуть нам, друзья — Не сорвана печать. А ту печать сорвал ли Он, Восстал ли вновь? Сомненья тень, Все ж кто не верит, убежден Что ждет нас Судный День. Пока ж безмолвье на Кресте Мертво, как будем мы когда-то, Весть об утратах в пустоте И прибылях Распятый О чем — вольны гадать мы — Лик Поруганный Того ослаб, Кто на миру страдал и сник, Как самый низкий раб. 1958
Перевел с английского, подготовил комментарии и публикацию Ян ПРОБШТЕЙН [1] Поэма Одена посвящена католической канонической службе, соответствующей православным Часам (отсюда Часослов), и, по замыслу автора, время действия— во время пятой и шестой Великопостной недели, эпиграф из католического гимна св. Венантия Фортуната VI в. по РХ, епископа из Пуатье «Гимн Кресту Господню» (Venantius Fortunatus, «Hymn to the Holy Cross», первая строфа читается во время утренней службы в Великопостную неделю (Passiontide) и звучит на латыни так:
Pange, lingua, gloriosi proelium certaminis et super crucis trophaeo dic triumphum nobilem, qualiter redemptor orbis immolatus vicerit. [Пой, язык, о великом сражении, Пой об окончании об окончании битв, Ныне с креста, награда / трофей, Громко воспой о победе, Расскажи, как Христос, искупитель мира, Жертва, одержавшая победу.] [2] Святой Фока (великомученик, казнен ок. 117 г. по РХ в правление императора Траяна), епископ Синопский, считается покровителем моряков. [3] Святая Варвара Илиопольская (великомученица, казнена собственным отцом, ок. 306 г. по РХ), считается покровительницей артиллеристов. [4] Сан Сатурнин (великомученик из г. Кальяри в Италии, казнен в 304 г. по РХ из-за того, что отказался поклониться Юпитеру). На острове Иския, где жил Оден, считается покровителем рыбаков. [5] Так Оден называет Мать-Природу. [6] Сила, правосудие, разум (лат.). [7] Под Князем мира сего Оден понимает не только дьявола, но, как заметил Эдвард Мендельсон, и Левиафана, «общественного зверя». Mendelson, Edward. Later Auden. (New York: Farrar, Straus, and Giroux, 1999, p. 351.) [8] Северный ветер (итал.). [9] Цитата из «Макбета», когда леди Макбет, уговаривает своего мужа убить Дункана, предлагает напоить его охрану, а затем свалить на них вину, первыми подняв «великий вопль» («the great swell»: у Б. Пастернака: «громкий вопль» (Акт I, сцена 7). [10] Велиал, Белиал, Белиел — падшее ангелическое существо. Название происходит от ивр. בליעל (белия́ал) — «не имеющий жалости». В Библии имя Белиал (в синодальном переводе Библии чаще всего передается описательно) связано с такими понятиями, как «суета», «ничто». Считается самым сильным падшим ангелом, превосходящим даже Люцифера. [11] Баритоны-злодеи (итал.) — из оперной терминологии, так как считается, что в итальянской опере баритоны в основном исполняют роли злодеев (например, роль Скарпиа в «Тоске» Пуччини, граф ди Луна в «Трубадуре» Верди и др.). [12] Речь идет о духовых инструментах (перевод осуществлен при помощи «Музыкального словаря» Римана (https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%9C%D0%A1%D0%A0/%D0%92%D0%A2/%D0%A1%D0%BE%D1%80%D0%B4%D1%83%D0%BD) — Оден употребляет музыкальные термины из книги П. Хиндемита «Мир композитора», рецензию на которую Оден написал в 1952 г. и опубликовал в «Нью-Йорк Таймс бук ревью» 24 февраля 1952 г., как о том сообщает Эдвард Мендельсон: Mendelson, Edward. «Krum-horns, doppions, sordumes» The W. H. Auden Society Newsletter No. 27 (September 2006): 23. https://audensociety.org/27newsletter-ForDuplexPrinting.pdf [13] Холодная (нем.). Речь идет о католической святой Софии Римской (ум. ок. 304 г. по РХ), почитаемой в Германии, где с VIII в. мощи хранились в Германии (Эльзас, совр. территория Франции), где ее называют kalte Sophie («холодная»), и она является защитницей от простуды. [14] Речь идет о бесах — в «Божественной комедии» Данте (XXI песня «Ада») изображен Аликино (итал. Alichino) — один из бесов. [15] В Римском обряде аналогом повечерия является служба Completorium (российские римокатолики называют ее «Повечерие» (то есть после ужина). [16] Освободи, помилуй мя (лат.) — католическая заупокойная молитва. [17] Перихорисис или перихоресис, или перихорезис, или перихореза (др.-греч. περιχώρησις — «взаимопроникновение») — богословский термин, означающие взаимное проникновение частей друг в друга. При этом термин перихоресис не означает смешение или слияние двух частей, а лишь всегда означает нераздельное и неразлучное соединение одной и другой части. [18] Лауды (лат. laudes хвалы, хваления) — традиционная католическая утренняя служба. [19] зд. юг (итал.) [20] Карло Иццо (Carlo Izzo,1901–1979), профессор английской и американской литературы, литературовед, критик, переводчик. Занимался творчеством Эзры Паунда, которого знал лично, Элиота, Одена, переводил Чосера, Спенсера, Филдинга и многих других поэтов и прозаиков на итальянский. [21] прекрасная фигура (итал.) [22] любовь (итал.) [23] Нестор (др.-греч. Νέστωρ), один из старейших участников Троянской войны, мудрец, к совету которого прислушивались все вожди. Апемант — один из героев пьесы Шекспира «Жизнь Тимона Афинского», философ-скептик и мизантроп, доказывавший Тимону, что людям доверять нельзя и что почитают и любят его они из-за денег. [24] Дон Оттавио и Дон Жуан — герои оперы Моцарта «Дон Жуан». [25] Волк, Черныш (итал.). [26] букв. «оса» (итал.); зд. название марки мотороллера. [27] Очевидно, имеются в виду Парки. [28] Вальпургиевой ночи (нем.). [29] Роман воспитания или воспитательный роман — тип романа, в котором показывается взросление и возмужание главного героя, как в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера», «Кандид» Вольтера, «Эмиль» Ж.-Ж. Руссо или «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена. [30] Как отрадно (итал.) [31] Фамилия домовладельца, который якобы отказался продать ему дом; букв. гора (итал.) [32] Луиджи Пиранделло (Luigi Pirandello, 1867-1936) — выдающийся итальянский драматург и писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе 1936 г. Бенедетто Кроче (Benedetto Croce, 1866-1952) — итальянский философ, критик, историк, автор «Эстетики» («полн. назв. «Эстетика как наука выражения и как общая лингвистика» (1902). Джамбатиста Вико (Giambattista Vico, 1668-1744) — выдающийся итальянский философ, основоположник философии истории и этнической психологии, самая известная книга — «Новая наука» (Sciencia Nuova), полное название: «Основания новой науки об общей природе наций» (Principi di Scienza Nuova d’intorno alla Comune Natura delle Nazioni, 1744). Джованни Верга (Giovanni Carmelo Verga, 1840-1922) — итальянский писатель-реалист, основатель «веризма», самые известные произведения «Семья Малавольо», «Малярия» и «Сельская честь». Беллини — очевидно, Винченцо Беллини (Vincenzo Salvatore Carmelo Francesco Bellini, 1801-1835) — выдающийся итальянский оперный композитор; но возможно также Джованни Беллини (Giovanni Bellini, 1430-1516) — самый известный представитель семьи венецианских живописцев эпохи Возрождения. [33] Дитрих Бонхёффер (нем. Dietrich Bonhoeffer; 1906-1945) — немецкий лютеранский пастор, теолог и мученик, один из создателей Исповедующей церкви, автор книги «Сопротивление и покорность»; один из ранних противников нацизма, казнен как участник антинацистского заговора. Когда в 1938 г. ему предложили остаться на преподавательской должности в США, он ответил: «Я должен пережить этот сложный период нашей национальной истории вместе с христианами в Германии. У меня не будет права участвовать в возрождении христианской жизни после войны, если я не разделю с моим народом испытания этого времени». |
 |
 |
 |
|
 |
|
|
 |