Ручное время — здесь, потом — нигде,
потом уходит, а потом приходит
кругами света по большой воде,
потом по малой тихо колобродит.

Все — симулякр, и долг ему велик
и изнутри, и сбоку, и снаружи.
Он тих, как окрик или бледный крик
внутри холодной, и не очень, стужи

с условностями, даже и без них,
и без всего другого, что не властно
вмешаться в суть намерений благих
и не благих, пусть даже и негласно.

И вьется нить, и с нею весь аспект
в деталях расширительного толка,
пока сгорает жизни всей конспект
и прячется в глухом лесу иголка.

И песнь течет неведомо куда,
но полагает, что течет куда-то,
и стонут бесконечно провода,
и близится огромная расплата.

Все восприми через Большой Устав,
сквозь все вокруг и не одномоментно
себя во всем и не во всем поправ
невозмутимо и не турбулентно.

И дальше слез, и дальше мысли
иные наши времена —
там, где причинности зависли
и где зеленая волна

другую молча догоняет
и в тоже время там стоит,
и там же просто поднимает
набор всех капель в свой зенит,

но и тогда все остается
на месте, над все тем же дном,
как в песнях иногда поется
об исключительном былом.

За раму акварель стекает
и осветляет этим фон,
где музыкальное летает
над местом, где был граммофон

из старой, небольшой картины
музейной редкости одной.
Мы были с ней тогда едины
в безвестной комнате большой.

Документальных подтверждений
не требуют от нас тире
и скобки многоликих мнений,
которых нет на том дворе.

Мы на одной шкале не можем
с причинами тех лет гулять
сегодня с нашим «предположим», —
и тень свою нам не догнать.

По кругу — все, и даже кровь по кругу
внутри того, что и не назовешь
немедленно ни памятному другу,
ни тем, за счет которых и живешь.

В миру всех радостей и действенных печалей
замену кругу вовсе не найти,
как бы лодчонку всю ни раскачали
лихие силы на большом пути.

Рассказывай. Мы слушаем. Не хочешь?
Тогда я сам продлю линейный блок,
в котором ты подметки не замочишь
отечественных хромовых сапог.

Все заперто и вместе с тем открыто,
пока мячи играют в бадминтон
и, разглядев разбитое корыто,
старушка выбирает нужный тон.

Вдали вагоны медленно качают
то, что не могут быстро раскачать,
Быть может, они кое-что и знают,
но не рискуют это рассказать,

поскольку тир работает исправно
с утра и до усталостных шести,
вечерних, чтобы в нем все было ладно,
а если что не так, то уж прости,

хотя мы и на «вы», но здесь тот случай,
когда и палка может вдруг вспотеть.
Ничем себя, пожалуйста, не мучай,
чтоб легче было жить и умереть

за правду на земле и ту, что дальше,
там, где разметок нет и нет дорог,
зато есть все, что было очень раньше
того, что семафор не уберег.

Полусвет с односветом поладили на повороте,
помогая колесам и их кочевым седокам,
отмечая летящие знаки в прозрачном полете,
недоступном бытующим здесь, на земле, чудесам.

На стекле лобовом осторожные тени мелькают,
и несутся назад очертания кленов и лип,
и потом далеко позади исчезают и тают,
невзирая на смех и себя обгоняющий всхлип.

Все как будто молчит, но читать можно даже молчанье,
если есть микрошифр и невидимый аистам код,
за которым скрывается истинное содержанье
отработанной песни и лозунга «Время, вперед!».

Как-то так, на четвертом ударе всего метронома
все обдумал и сам заиграл для себя ксилофон
в до-миноре в виду приближения дома-не-дома
и шагов симулякра, скрывающего, что он дом.

Бестолочь — и в глубине глубин,
если наблюдать не из детсада,
а из сумм огромных величин,
из которых и смотреть не надо...

Проще — уничтожить все часы
или записаться сумасшедшим
в мастерскую, где куют весы
в помощь основательно сошедшим

и со стапелей, и с величин,
прежде упомянутых в контексте
вдоль и поперек любых причин,
процветающих в известном месте

без переключений скоростей
и подсвеченного стоп-сигнала,
даже если он вообще ничей,
без конца и без всего начала.

Укори, коритель! Укори,
правд любитель и живой причастник,
и большие кары призови
на того, кто тоже соучастник

вечных сказов о превечных днях
маленьких, как острие иголки
или тень его во всех местах
искренне общественного толка.

«Итого:» — внутри не «итого:»,
а «не итого:» в большом квадрате
или в кубе степеней всего
что в ремонтно-весовой палате.

Здесь — провал, обвал и перевал,
чтоб потом наоборот и хуже,
чем ответ, который не бывал
ни внутри вопроса, ни снаружи.

Спойся, песня! Дирижируй, рок,
и танцуй, бравада, до упаду,
распыляя жизненный урок
до тех пор, пока уже не надо.

Была — и нет... и место опустело
в безвестном парке у слиянья рек,
где на скамье предание сидело
назад минуту, и прошедший век

там представлял опрятную старушку
с прической светлой и с простым зонтом,
играющей какой-то безделушкой
в руке — в текущем веке, как и в том,

где все следы ее так ощущаешь,
как будто видел их и повидал
то, что нередко мимо пропускаешь
и о котором так немного знал,

как и все те, кто просто ходят рядом,
не ведая о жизнях прошлых лет
и не окинув благодарным взглядом
ту, кто была здесь и которой нет.

Я родился на территории небольшого рая
в центростремительной дилеммо-системе,
которую все наши приспособляли
ко всем тональностям темы
или даже нескольких тем,
(чтобы не сказать больше самому себе или тем,
кто хочет услышать про сожительство мифологем
того времени, о котором слух идет сквозь тени веков
и слышимые, и неслышимые перезвоны колоколов);
но пытливый глаз может и сам додумать,
и зоркое ухо способно увидеть
то, что даже невозможно придумать
или, тем-более-не-дай-бог, предвидеть.
Именно так голос и уберегся от фальши,
описанной Иосифом на странице своего тома,
с которой хорошо видно, что было дальше
внутри и снаружи того дома,
о котором сложены многоствольные саги
отменно-метафорического толка,
и на дешевой, и на дорогой бумаге, —
и во весь голос, и втихомолку.

Репродуктивные метафоры для создания иллюзий
работают успешно в совершенствовании конфузий
как у вертикально ходящих двуногих,
так и у холмистообразных пологих.

Эпистемы, или дискурсивные образования,
любого как бы научно-образовательного толка
работают для критического улучшения знания
о локации места, где хранится иголка.

Системы, бессознательные по определению,
гонят волны немалые по ощущению
как для тех, кто слушает и читает,
так и для тех, кто не знал ничего и уже не узнает.

До колик умозрительные концепции
в необозримо неповторимой рецепции
продолжают активно активизировать
все то, что не в состоянии атомизировать.

Вклад в эту актуальную дискуссию
вносит не только простая перкуссия,
но и такой малозабытый феномен,
как «трик», который на все способен.

Работая над критикой эстетической эклектики
мира искусства и абстрактности символизма,
важно плодотворно остановиться на диалектике
антропоморфизма и редукционизма.

Ждут глубоких исследований фундаментализм,
лоббизм и рецидивизм с меркантилизмом,
влияющие на формирование пейзажа
в рамках раннего и позднего хрономентража

на фоне концептуальных скреп модернизации,
популяризации, сертификации и анимации.
Исследования в рамках междисциплинарного подхода
всегда усиливаются в начале и в конце года.

Исследования натурфилософии показывают
именно то, что при изучении и рассказывают
письменные свидетельства в опровержение
доминирующего среди критиков мнения

по вопросам псевдонаучной теории вырождения.
Исследуется популяризация теории ослабления
и усвоение ее литературным дискурсом
непреодолимо дрейфующего своим курсом.

Теория вырождения стала метафорой
и даже в некотором смысле анафорой,
объединившей как ученых-новаторов,
так и экспериментирующих литераторов.

Риторический же аспект дарвинизма
как влиятельного дискурса раннего модернизма,
демонстрирует значение риторической аргументации
по аналогии в своей трилогии о прострации.

Аналогия, как риторическая фигура,
а не как банальная микроструктура,
выступает в качестве связующего звена
между всеми науками и культурой сполна.

Модели мультикультурной социальной организации
взаимодействуют с принципом дифференциации,
а всевозможные политические утопии
часто склонны к отмежеванию от филантропии.

Общность повлиявших на исследования источников
важнее любых обоюдоневнятных подстрочников
исследователей псевдосистемного псевдомышления,
развивающего ожидаемое и фактическое отчуждение.

И если в предыдущей работе речь шла об отношениях
между темпоральностями в дарвиновских установлениях,
то исследования в рамках нашего проекта
рассматривают время как апофеоз интеллекта.

Таким образом любому наблюдателю ясно,
что наши векторы направлены не напрасно
именно туда, куда в презентации и показано
при том, что об этом далеко не все еще сказано.

Как мыслящий тростник... как мыслящая груша,
как мыслящий каштан, как мыслящая ель,
как мыслящий никто, — и этим не нарушу
изысканный покрой словесного пальто.

А вот и следотень... а вот и член квадратный —
по-нашему — двучлен, по-ихнему — никак,
а вот вчерашний день, прошедшестью понятный,
а вот и кенотаф — живой причины знак,

как мыслящий не вздох, как мыслящая радость,
как мыслящий банан, как мыслящий не век,
как мыслящее все, что от всего осталось
и где возник тростник, как будто человек.

Клоуном бывает каждый
первые полсотни лет,
даже с виду и отважно
игнорирующий бред,

вмаскированный спонтанно
в соразмеренности дней,
в погремушки без обмана
и в игрушки из камней,

из каратов и дукатов
золотых и даровых,
и могучих дубликатов,
на поверку шутовских.

Что внутри — то не снаружи,
что снаружи — не внутри;
мимомнения досужи —
три глаза или не три.

Путь далек у нас с тобою
от рассвета до зари,
от зари и до отбоя,
и на счет сто двадцать три.

Про вторую полусотню
речь идет в другой главе,
огибая подворотню
в предпоследнем декабре.

Нет ласточек слепых, и нет мышей дебильных
ни при набегах волн, ни при больших ветрах,
ни при разливах рек, красотами обильных,
ни при любых цветах на праздничных столах.

Нет многого вокруг, даже когда все видно,
включая неизвестный облакам поток,
и по себе само такое не обидно,
когда никто не знает, где ютится рок,

красивый как всегда и жуткий как «не очень»,
и медленный, как столб, и быстрый, как стрела,
и пунктуальный, как иное «между прочим»,
и наша жизнь сама всегда ему мила.

Расчет не прост и прост, описанный и в книгах,
и там, где не видны вообще его следы,
в невидимых он есть, необъяснимых мигах,
и у любой сверхновой пламенной звезды.

Осталась только всю существенную малость
немного одолеть или представить, что
как будто одолел, чтоб снова оказалось,
что мы на самом деле в том же шапито.