Мой сослуживец Билл жаловался, что маленькая дочка постоянно донимала его: «Папа, купи мне кролика!» Но зачем ему лишняя головная боль? И этот запах… И потом чисти эту клетку… В общем, нет, нет и нет.
Однажды дочь сказала, что сделала для него подарок. И вручила Биллу гладкий камешек, на одной стороне которого были розовые буквы LOVE, а на другой нарисовано красное сердце. «Папочка, ты положи этот камешек в карман и носи с собой, и когда тебе будет грустно, ты будешь его вынимать, смотреть на него и вспоминать, что я тебя люблю».
В понедельник, придя на работу, Билл зашел ко мне и со смехом сказал: «Угадай, что я делал в выходные? Строил клетку для кролика! Вот такая у меня дочка. Пять лет, а уже настоящая женщина!»

Дело было в начале 80-х. У нее, как обычно, собрались гости, и кто-то принес бутылку хорошего вина, привезенную из-за границы. Все уже потирали руки и облизывались в предвкушении, но она поставила вино на полку и сказала, что откроет, когда будет достойный повод.
Жизнь ее протекала бурно. Порой ей улыбалась удача, иногда друзья чем-то радовали, опять же праздники календарные. И каждый раз кто-нибудь из гостей хватался за бутылку: «Ну что, достойный повод?» — «Нет», — говорила она и ставила бутылку обратно.
Однажды у нее было особенно много народу. Стол ломился от еды и выпивки. Любители-дегустаторы были, как всегда, начеку.
— Ну уж теперь-то достойный повод, открывай!
— Поставь на место.
— Ты что, ты же замуж выходишь!
— Подумаешь, замуж! Первый раз, что ли?
Это был ее третий брак.
— Не, ну не жмотничай, давай откроем!
— Нет, это еще не повод.
Ну уж это слишком! Друзья перестали ее понимать. Раньше верили, что ждала особого случая, а тут стало ясно, что просто выпендривается.
Время шло. С мужем у них все было непросто, но интересно — сошлись два ярких, независимых человека без предрассудков, которых соединила страсть и родство душ.
В один прекрасный день она поняла, что беременна. Ей было двадцать пять, пора рожать. Она хотела мальчика, чтобы назвать сына его именем, он — девочку, ее копию и тезку. Когда она была уже сильно беременной, остерегалась резких движений, побаивалась далеко ходить и ездить, театр, где работал муж, собрался на гастроли в Таллин. Он не должен был ехать, не был занят в этих спектаклях, но она уговорила: «Поезжай, развейся! Хорошая компания, артисточки там всякие, город красивый. Со мной сейчас все равно неинтересно». И он уехал.
Уехал — и стал звонить, что скучает, с каждым днем все сильней. Она отвечала — развлекайся, отдыхай, пока можешь, скоро начнется другая, беспокойная жизнь. И вот очередной звонок: «Я здесь! Я вернулся, не мог больше без тебя. Звоню с вокзала, скоро буду».
Ну, она тут же одной рукой курицу в духовку, другой рукой голову под кран — в общем, когда он открыл дверь, в доме все сияло. Она усадила его за стол и сняла с полки заветную бутылку.

Егор, молодой мужик хоть куда, сидел в майке и трениках на стуле в углу коммунальной кухни и разглагольствовал о любви и жизни.
— Валентина моя, конечно, нормальная, вот только ноги у нее подгуляли — кавалерийские, колесом. А мне всегда нравились ноги-копытца — ступни маленькие, щиколотки широкие, крепкие. И вообще, хлеб хорошо, а булочка лучше. Поняла? Жена приедается, знаешь.
Беременная соседка Егора впервые в жизни, чуть не плача, разделывала на своем столике курицу. Свекровь соседкина в гости ушла, а невестке велела пять кур разделать, которых они накануне купили. Ну прям Золушка, подумал Егор, и вызвался ей помочь. Время от времени он поднимался со стула и, ловко поддевая пальцами, вынимал желчный пузырь из куриного брюха — аккуратно, чтоб не раздавить и не залить зеленой горечью мясо. Валька его, когда с пузом ходила (два раза уже!), без дела, конечно, не сидела, но чтобы вот такое — сами гуляют, а на нее работу повесили — он бы не допустил: будущую мать уважить надо, потом ведь не до того будет.
И че его понесло с разговорами? Знает ведь, что ему не обломится. Но хочется иногда высказаться, как на духу, вспомнить былое, пофилософствовать, как оно в жизни бывает. С мужиками так не поговоришь — на кой им эти растабары? Им надо конкретно. А соседкам постарше разведи только всю эту философию, тут же Вальке доложат. А эта не доложит. Слушает молча, виду не показывает, что удивляется или осуждает. Волосы у нее на бигуди накручены и покрыты косынкой в крупный горошек. Брови красивые. Молодая, пусть слушает, ума-разума набирается.
Работал Егор участковым милиционером, а недавно, после первых попыток угонов самолетов, стал летать охранником. Отобрали сильных, надежных, и на все пограничные рейсы сажали их, вооруженных, но в штатском, под видом пассажиров. Бывало, не успеешь вернуться из одного рейса, а уже в другой надо лететь. Концы не близкие — то Дальний Восток, то Армения. Иногда, правда, давали день-другой очухаться где-нибудь в курортном городе.
Однажды в Сухуми к нему женщина на пляже подсела, постарше его. Внешне никакая, но видно, что умная. Сразу взяла его в оборот. В гостинице призналась ему, что никогда еще ей ни с одним мужиком не было хорошо. А хочется испытать, как это бывает. И Егор постарался. Остановится, спросит: «Ну как?» — «Никак». И добил-таки, показал ей, что значит небо в алмазах!
В другой раз, в Сочи это было, одна такая же невидная, но помоложе, к себе его затащила. Сказала, что у нее до сих пор никого не было — ни она никому, ни ей никто сильно не нравился. И она решила: если до двадцати пяти замуж не выйду, сяду на карандаш. На день рождения поехала на курорт, и на второй же день ей попался на глаза Егор. «Ты, девка, ни на что не надейся, я женат». — «А я и не надеюсь».
Егор встал, зажег газ и стал одну за другой опускать в пламя куриные лапы. Грубая роговистая оболочка чернела и лопалась, и легко снималась, обнажая мягкую кожу. «Теперь когти обрежь, — учил он соседку. — Холодец сделаете. Я больше говяжий люблю, а Валюха моя куриный, он нежнее».
Вскоре Егор умер. У него начались сильные головные боли, долго терпел, а когда пошел к врачу, нашли большую опухоль, сказали, что ничего сделать уже нельзя. Спросили, не падал ли он когда-нибудь. Ну да, в детстве он с лошади упал, сильно головой ударился. А может, частые полеты спровоцировали рост опухоли? Кто знает. Сгорел за несколько месяцев. Такой молодой, здоровый — кто бы мог подумать? Был человек — и нету.
И вот тут Валька его разошлась. Мужиков к себе водила без счету, хоть святцы по ним изучай. И не стеснялась детей — ведь все в одной комнате жили. Видно, и ей Егорка давно уже приелся. Жаловался на ее ноги кавалерийские, да сам, видно, неважным был кавалеристом. Вот она и оторвалась по полной после его смерти. А может, наоборот — ровню ему искала?
Когда появился любовник-полковник, других пришлось побоку. Полковник человек солидный, не потерпел бы. Да и правду сказать, старался — бывало, каждый пальчик на ногах оближет, поцелует. Но не лежала душа и все, хоть ты тресни.
А потом Валентина встретила Ростика. Женат, двое детей, которых он никогда не бросит. Но вот сердцем прикипела, и никто ей больше не нужен. Полковнику отставку дала. Так и будет теперь тянуть эту лямку. А впрочем, какую лямку — она же его любит! Что бы там ни было, а счастья в этом больше, чем горечи. Да и бывает разве любовь без печали? Главное, чтобы эта горечь не разлилась внутри, как куриная желчь. А дети вырастут, может, он и разведется.
Соседкиному ребенку уже четыре года. Сколько кур она уже запекла, потушила, поджарила! Сколько куриных котлет, бульонов, тефтелей, холодцов приготовила! И каждый раз, привычно вынимая желчный пузырь из птичьего живота, она вспоминала Егора, его практический урок по разделке куриных тушек, сопровождаемый теорией взаимоотношения полов.
Время бежит, люди мелькают, как в калейдоскопе. И каждый оставляет свой след, и даже самый маленький из них не просто так. Зачем-то он нужен.

После тридцати пяти она всерьез начала выходить замуж. Пару раз обожглась и боялась что-то начинать, но замужняя младшая сестра уговорила ее повесить объявление на сайте знакомств. Сказано — сделано, и вскоре появился первый подходящий кандидат. Он врач, она тоже. Встретились на ланч, она была не в восторге. «Ты что? Что можно понять на первом свидании? — уговаривала сестра. — И по твоему рассказу, и по фотографии — нормальный парень. Дай ему шанс!»
Когда он снова позвонил, она предложила ему встретиться после марафона, который она бежала в воскресенье. Он ждал ее на финише. Был солнечный день начала ноября, они не спеша выпили кофе за столиком на улице, немного прогулялись. На следующий день он прислал ей на работу большой букет цветов и клубнику в шоколаде. Стали встречаться.
Через пару месяцев зашли как-то вечером к ней домой, замерзшие и уставшие. Собака радостно выбежала навстречу. Он встал на колени — она думала, чтобы снять с нее сапоги. Он снял, но с колен не поднялся. Она стояла, слегка наклонившись, пес прыгал и лизал их лица, и он вытащил из кармана коробку с обручальным кольцом.
И тогда она призналась ему, что беременна.

— Марта, привет! Давно не виделись! Как жизнь?
— Все прекрасно! Представляешь, у Ленарда была двусторонняя грыжа. Врачи не сразу распознали, он ведь жаловался на опухоль. Стали искать хирурга. Один доктор не брал нашу страховку, но мы нашли другого, русского.
Пришли на прием.
— Как дела?
— Плохо, доктор.
— У нас в Одессе говорили: лучше всех, но никто не завидует.
Взялся он. Сделал фотографии во время операции. Спрашивает: «Хотите копии?» Ленни говорит — нет. А я говорю — хотим! Дочери посмотрели фотки и позеленели. Другу показали — тоже позеленел. А один посоветовал использовать их для рождественских открыток, юморист. Мы раньше к Рождеству заказывали открытки с фотографией нашей семьи на фоне елки, пока девочки не выросли.
— Знаешь, Марта, мне ведь тоже вырезали грыжу — давно уже, десять лет назад.
— Ой, как здорово! Расскажу Ленни, вот он обрадуется! Надо нам встретиться. Обсудите с ним свои грыжи!

Ирина и Кевин встретились на репетициях оперы Римского-Корсакова, как Снегурочка и Мизгирь, и с тех пор были неразлучны. В красавицу Ирину невозможно было не влюбиться, и Кевин не стал исключением. Через пару лет они поженились. Сопрано и баритон, обладатели сильных красивых голосов и выигрышной внешности, они были профессионально востребованы и нередко пели вместе в оперных театрах разных стран.
Однажды теплым октябрьским вечером мы сидели после концерта с небольшой компанией их друзей-музыкантов на террасе ресторана. Речь зашла об опере, где есть персонаж Краса Ненаглядная. Кевин спросил:
— А что такое «ненаглядная»?
Все начали наперебой переводить — very beautiful, gorgeous, stunning, etc.
Я сказала (по-английски):
— Нет, это все не точно. Одним словом это не перевести. Ненаглядная — это такая красивая, что смотришь-смотришь — и никак наглядеться не можешь, все мало.
На что Кевин ответил:
— Я знаю, как это перевести одним словом — «Irina».
Вскоре мы узнали о смертельной болезни Кевина.
Я помню встречи с ними обоими, вижу Кевина, слышу его голос, чувствую счастье, которое они излучали вместе. Умный, проницательный, добрый, талантливый, преданный, любимый коллегами и учениками… Star quality — это о нем.

Мой коллега в Ленинграде рассказывал мне, как в детстве отец отучил его с товарищем курить. Застукал их, девятилетних, с папиросами за амбаром. «Да вы же не затягиваетесь, ребята! Давайте я вас научу». Мальчишки затянулись, закашлялись — и это навсегда отвадило обоих от курения.
Точь-в-точь такую же историю поведал мне мой американский коллега. Мне тоже захотелось рассказать что-нибудь в том же духе. Стала я вспоминать свое детство, пытаясь выудить нечто подобное, но не смогла. Чтобы без нотаций, нравоучений и ругани выучка на всю жизнь.

Вот послушайте, в Одессе у меня случай был. Я в тот день до двух работала и решила поехать на пляж. Я, когда молодая была, так любила загорать! Мы один раз с подружкой на пляже уснули. Когда разбудили, от нас уже дым шел. Было поздно, ни сметаны, ничего не купить, так мы с ней всю ночь в нашем дворе на Молдаванке под краном с холодной водой просидели. Я теперь, чтобы загар был хороший, набираю воду в пшикалку, добавляю каплю йода, и этой смесью брызгаюсь. Загар потом ровный-ровный, и не сгоришь никогда.
Ну вот, побросала я в сумку пшикалку и все, что нужно, чтоб вечером на свиданье одеться, — и на троллейбус. Жара, давка, стою, как во сне. И вдруг у меня под ухом кто-то как заорет: «Голова! Голова! Там в сумке голова! Помогите! Человека убили!» Я оглянулась — стоит какой-то плюгавый, глаза вытаращил, трясется от страху, голосит — аж лицо перекосило. Увидел, что я на него смотрю, совсем зашелся от крика. Дергается, пытается вперед пролезть. А водитель подъехал к остановке, но двери не открыл, а высунулся в окно и подозвал постового. Пришли два милиционера. «Спокойствие, граждане! Выходите по одному, никому не расходиться без разрешения». Пассажиры стали по очереди спускаться, они у всех сумки обыскивают и просят отойти в сторонку. И вот до меня очередь доходит, выхожу я, а этот малахольный стоит рядом с ментом, и как меня увидел, опять затрясся и пальцем показывает: «Вот она! Вот она! У нее в сумке голова отрезанная!» «Ты что, — говорю, — чудак на букву "м", совсем трохнулся?» Говорю легавому: «Товарищ милиционер, вот моя сумка, проверяйте. Но спросите у него, он-то что в ней искал?» Тут все сразу всполошились, один кричит — «часы украли», другой — «кошелек пропал». Мильтон сразу этого поца за локоток, проверили карманы — а там и часов навалом, и кошельками он хорошо отоварился. А второй из моей сумки шиньон вытаскивает… Я ведь в него шпильки воткнула и в сумку кинула, чтобы вечером прическу сделать. Ну, тут уже все, кроме ворюги этого недоделанного, стали просто валяться. А я ему говорю: «Концовка, Манечка! Воровать тоже надо с умом. Не умеешь — не берись». Так что забрали его, а я обратно в троллейбус — и на пляж.
Но в тот раз я даже не заметила, что ко мне в сумку влезли, он сам себя наказал, идиет. А тут недавно еду я из Бруклина на трейне и чувствую: кто-то у меня в сумке роется. Я слегка так поворачиваюсь и вижу, что мужик, который рядом стоял, руку туда запустил. Не знаю, кто он там был, — не белый, но и не совсем черный, даже на лицо красивый. Таракан какой-то. Я хвать его за руку! «Ты что это делаешь?» — говорю. А он второй рукой размахнулся, хочет в лицо меня ударить. Меня еще в жизни никто по лицу не бил! «Ах, ты», — думаю. И в последний момент — его рука уже совсем близко была — схватила за запястье зубами. А у меня все зубы порцелановые, после аварии вставили, острые-преострые. Как он стал орать! «Пусти!» — кричит. А у меня челюсти как заклинило, не могу разжать, и все. Так и едем. Подъезжаем к остановке, название станции объявляют. Это, видно, как-то меня успокоило, зубы разжались, он руку вырвал. Выхожу я на платформу, а мужик этот к лестнице на выход со всех ног бежит, вопит как резаный, на меня оглядывается. Кровь хлещет, он эту руку другой рукой поддерживает. Блузку мне всю заляпал, подлючий. Приехала я домой, в кресло упала и пошевелиться не могу. Как назло, ни коньяка, ни бренди, ни валерьянки даже. Муж пришел, я еще сказать ничего не успела — испугался, он никогда меня такой не видел. Это теперь я вспоминаю, и мне смешно. А тогда… Я бы, наверно, и тут внимания не обратила, что этот таракан ко мне в сумку залез, но у меня там тыщу долларов было, так что была начеку.
А вообще я никому спуску не даю. Знаете, я в школе учительницу ненавидела. Прогуливала уроки, уходила и все. Один урок пропустила, второй, третий… Маму вызывали в школу. А в пятом классе начали немецкий учить. Так мне даже интересно стало, потому что я по-еврейски понимала. А моя девичья фамилия Вайцман. Ребята быстро раскумекали, что к чему, стали меня жидовкой дразнить. Я сказала, чтоб прекратили. А один все продолжает. Ну, я ведь от рожденья отмороженная, я его после школы подкараулила и так отлупила, что его скорая увезла. Мать к директору школы пришла жаловаться, что я ее сыночка избила. Директор меня вызывает: «Ты почему мальчика побила?» — «Он меня жидовкой обзывал». Мамаша говорит: «Она все врет». Я говорю: «Я никогда не вру». А директорша: «Я эту девочку давно знаю, она всегда говорит правду. Но она не имела права вашего сына избивать». Так когда он через две недели из больницы вышел, меня стороной обходил. В классе он раньше за мной сидел, так его пересадили. А я ему сказала: «Если еще хоть раз это слово от тебя услышу, то в следующий раз ты не через две недели, а через четыре месяца из больницы выйдешь».
Меня тогда все боялись. Когда я на улицу выходила, все прятались. И детей своих потом учила за себя постоять. Муж мне говорил: «Ты что их драться учишь?» А я говорю: «Не драться, а показать, что не боишься. Если будут видеть, что боишься, так и будут тебя обижать». Так у моего старшего во дворе кличка была — Чапаев. И младшего никто не обижал. «Вы что? Не трогайте его, это брат Чапаева!» И внучка моя — четыре года, а чуть что, сразу ногу подымает! Ее на каратэ водят.
А когда парню этому было года двадцать три, он ко мне приходил. У меня уже ребенок был. Говорит: «После того случая я никогда это слово не употреблял, ни в армии, нигде, ни разу — так ты меня проучила».
Вот вы жалуетесь на бабу эту стервозную из вашего кооператива. Считайте, ей повезло, что она имеет дело с вами, а не со мной. Я бы ей такое устроила, мало бы не показалось.
— Ну так давайте, устройте!
— Давайте… Одна вот так давала, а потом семерых родила.

Сегодня шла к метро и думала, что мне сказать, если кто-нибудь спросит про ситуацию с Энн. Жильцы дома, где она работает агентом по сдаче квартир в аренду, называют ее дьяволицей, сатаной. И вот теперь мне самой пришлось столкнуться с этим редкостным источником и множителем зла.
По дороге зашла в маленькое дели купить бутылку воды. Заплатила молодому латиносу на кассе. Вдруг рядом с ним возник откуда-то высокий худой человек с мудрым, старчески красивым лицом с грустными глазами и протянул несколько ломтиков ржаного хлеба в прозрачном полиэтиленовом пакетике. «Положите в холодильник и делайте себе по утрам тосты». Я стала отказываться. «Берите, — сказал он с мягкой улыбкой, но твердо. — There is nothing wrong in being nice to people^[1]».
Вот это я и буду теперь отвечать, если меня спросят про Энн. Бог послал мне ангела в обличье старого доброго еврея, вывел на дорогу и указал путь. Путь любви и веры. Из тьмы — к свету.