У меня нет миссии в виде карнавала,
как и нет трансмиссии и гребного вала.
У меня нет должности в искреннем начале,
как и бесконтрольности на большом привале.
У меня нет критики в виде словосбора,
как и нет филиппики и ее набора.
У меня нет бабочек на цветочках мысли
и случайных рамочек, где углы провисли.
У меня нет допуска на осмотр вокзала,
как и чудо-пропуска к зоне капитала.
У меня нет знания нужного причала,
как и упования с самого начала.
У меня нет прямости в абрисе овала
и огромной самости в смыслах ритуала.
У меня нет заднего зрения в природе,
как и словопрения при теленароде.
У меня нет стройности в виде продолжений,
как и нет убойности на полях сражений.
У меня нет живности в виде попугая,
как и экспансивности, — знать, судьба такая,
но есть прочных два нуля из Четвертой сути,
поджидающих меня на любой минуте.

В Верхней палате общин нет моего следа.
В Нижней его нет тоже. Тоже?! — Вот это да!
Нет его даже в Средней (свет можно не включать
в кухне или в передней, где его не сыскать).
Есть он по документам, но документов нет —
вышли по компонентам в неугасимый свет.
След там, где симулякры спрятали от себя
всех завихрений чакры, плотности их храня
в каждом из очень тонких, необъяснимых тел,
внутренне очень звонких при фейерверках дел,
ведомых старцам тихим не в боевом строю
или в неразберихе, в коей не состою.
Слава всему что славно силою прошлых лет
расположилось главно, след (дважды прочерк) в след.
Прямо — где только прямо, ровно — где только ро-
вно. Перехлест бальзама смыслы несет в перо
и на бумаг отдачу, только по головам,
чтоб, ничего не знача, сопотреблять бальзам.

Крах невозможности всякой и даже любой
всех отсылает туда, где такой же прибой
нежно копирует звуки прибоев других,
в новом раскладе затактовом бережно тих.

То ли не можется там и не там в этот час,
то ли последняя почта вообще не для нас,
то ли на полке стоит тот же сборник тех лет,
то ли опять посмеялся над всем «новый свет».

Четкость во множестве снова пропущенных слов
документальных, локальных и прочих писцов,
четко связавших с порогами все небеса
и обозначивших метками все голоса.

Чисто на каждой платформе и в каждой судьбе,
так же как там, где поселены вздохи в себе,
сильном и слабом во всем, что в музеях давно
и невозможном, как выщербленное кино.

Кто на другом полустанке, не прячась, стоит,
тот тоже что-то неслышное там говорит
или молчит, что расценено, как логарифм
только не этих, а тех, что не с этими, рифм.

Дремлет дремучее, а о могучем молчу,
чтобы не сделать того, чего и не хочу,
и не размножить такой молчаливый базар,
где все само по себе превращается в пар.

Стенка на стенку все так же безмолвно глядит,
изображая тем сценку, где не говорит
каждый никто без наличия всяких вестей,
чуждых не чуждому там, где всего веселей.

Вот и цветы вдруг примчались сюда без цены,
в чем, как и в прочем, они безусловно вольны,
Не прибежали лишь только все их семена,
ибо и прихоть семян безусловно вольна.

Противоправно уехал большой паровоз
старый, который так много в немалом увез
в дальние дали любезного далям конца
с новым лицом человечности, но без лица.

Скрипят сухие мысли мерно,
а мокрые давно плывут
туда, где все давно безмерно
в отсутствующих днях минут

вращается вокруг качелей,
не понимая и маня
туда, где не было свирелей
и бело-синего огня.

В мозгу стреляет что-то громом,
должно быть, то резвится век,
и рядом с мокрым ипподромом
бежит какой-то человек

в воображаемом тулупе,
который он забыл надеть,
когда толок в чугунной ступе
врачом прописанную твердь.

Дом то дрожит, то замирает,
то прекословит, то молчит,
то дымоходом заиграет,
то слуховодом заискрит.

Оконца смотрят вдоль дороги, —
она не ведает про них,
как и про медленные дроги,
на коих тащат этот стих

два ишака и три косули
на разных уровнях своих,
пока туда не завернули,
где нет ни наших, ни чужих.

Шажок знаком, как тень и вечность,
глазам, предместьям и ушам,
в которых чья-то человечность
поет «Padam, padam, padam!».

Свист сатанинский повсюду,
даже в тотальных приветах
от перекрестного чуда
до мозголовких ответов,

от прототипов иллюзий
смерчеподобного толка
до светло-желтых конфузий,
в коих живет жизнемолка.

Светел посыл неуемный
с фоном из неба и стыни
и дух его неподъемный
с шалью из мягкой твердыни.

Что-то сжимает запястья,
кто-то играет на скрипке
в поисках нужного счастья
и без малейшей ошибки.

Где-то древесные хаты,
где-то одни небоскребы
и расписные палаты,
дабы узреть их всем чтобы.

Так и живется прелетно
среди пространного «много»,
и говорит безответно
с камнем большая дорога.

Воздух исполнен свет-влаги,
и бесподобны дельфины
в сине-зеленой отваге,
с коей они все едины

также, как мы, не напрасно,
с правилами умноженья,
где познаем жизнестрастно
истины летодвиженья.

Здесь не конец, не начало
ямба и даже хорея, —
сказанность просто признала
правила летосложенья.