Нескончаемый длится февраль. Не живется. Не плачется.
И не можется. Утром вскочить бы и в ванной петь арии.
В узкой форточке дышит весна, нелюбимая падчерица
злой зимы — все на ней обветшало, устало, состарилось.
Я стою в пограничье того, что стряслось и не сбудется.
Мне не хочется думать, что это лишь миг мироздания.
А за дверью стучит уже, мается слякотью улица,
повторяя урок на сложение и вычитание,
допуская все то, что отпущено будет с погрешностью
на ошибки зимы, на потери кармана дырявого.
Я стою в пограничье, я знаю, весна не открестится,
не отмолит уже никогда то, что стало потравою,
то, что стало сосудом, без вкуса и надобы выпитым,
или кубком, разлитым в пылу отупляющей ярости.
Я стою в пограничье, я силюсь остаться и тут, и там.
Но не двинуть рукой и не выплакать этакой малости,
не растратить чернил, потому что чернила заветные,
как пустой календарь, не отнимут у времени смертное.
Я стою в пограничье, я знаю уже, что ответа нет
на проклятый вопрос, что в итоге окажется жертвою.

Как просто убывает человек
из всех календарей, из дней, из звуков.
Но, боже мой, какая это мука,
когда к тебе, не поднимая век,
он возвращается, уже чужой, усталый,
заброшенный неведомо куда
(в какие дни, какие города)
и говорит тебе, как жаль, что мало
отпущено вам было на двоих
безумия, безудержности, ласки,
стоит перед тобой, но все напрасно —
ведь не обнять его. Печально тих
твой зыбкий сон, в котором так беспечно
играет кто-то и тобой, и им.
Но, боже мой, как трудно вам двоим
опять друг друга отпустить навечно.

Лето. Лондон. Еще не перевалило за полдень.
Коронёр изучает обстоятельства смерти О’Коннор.
Почему умерла? Неизвестно. В стекле оконном
отражается улица. Южный квартал. И долго

он листает бумаги, скролит в своем телефоне twitter.
Почему умерла? Почему? Как нащупать причину?
Полдень. Суетно. Люди толкают в спину.
Он рассержен и пуст. Он не любит вопросов открытых.

Что за штучка такая была, эта странная Коннор?
С кем водила дела? И зачем сочиняла и пела?
Может, жить было нужно иначе? И, может, за дело
с ней такое случилось? О, господи! Как бестолково!

Он рисует в служебном блокноте редуты каракулей.
Что он, в сущности, знает об этой свихнувшейся Коннор?
В голове его пусто, туманно и манно, и сонно.
Хоть какой-нибудь знак, хоть намек. Но в итоге — ни знака.

Коронёр морщит лоб. Что он может по факту ответить?
В захламленной квартире немытое, старое тело
лысой женщины — изуродовала себя до предела,
не смогла дотянуть — как досадно! — до окончания лета

и до первой прохлады. Коронёр обливается потом,
переносит в сухой протокол все, что видит, и чинно
пишет: стол, диван, фотография младшего сына
с мелкой надписью прямо на рамке «memory postum»,

на обоях — гитара, газетные вырезки «Grammy».
Что еще? Книги, диски, конверты, стеклянные четки.
Он покоя лишен. В голове его образ нечеткий.
Почему умерла эта чертова Коннор? Бездельник,

его зам, вот уже третий час залипает с планшетом,
день минувшего вторника распределив по минутам.
Кто поверить бы мог в то, что дива — и станет вдруг трупом,
коченеюшим, синим, бессильным, бесстыдно раздетым.

Коронёр прикрывает глаза. Он устал. Он растерян.
Почему ему нужно копаться в белье этом звездном?
Все ж понятно про них. Непонятно лишь «memory postum»
мелким шрифтом на рамке. Кому эта ложь? Он не верит

в тех, в ком есть божий дар, поцелованность,
                                                                                    царство на троне
в мире дьявольских игр в чарты, рейтинги, фанов, релизы.
Что за смысл разбираться во всем этом? Нет больше смысла.
Что тебе не хватало? Что тебя доконало, О’Коннор?

Бьет Биг-Бен. Вечереет. Он опять на последний автобус
опоздает. И будет опять ночевать в кабинете,
но не спать, потому что уже никому не ответить,
что же значило это странное «memory postum».

Я пишу тебя, но я не слышу.
Лист полупустой дрожит и дышит.
И не отпускает. Ниже, ниже
убегают строчки. А по крыше
гулким стуком метронома свыше
капает и капает вода.
Мне тебя навеяло из дремы
незнакомых слов и слов знакомых,
из полночной улицы, из дома,
в свой уют укутавшего сонмы
грез моих и радостей бездонных,
что не возвратятся никогда.
А потом утихнет дождь усталый,
я пойму, что мне тебя так мало
было и совсем не согревало
зыбких строк худое одеяло,
а в конце всего-то и осталось —
вырывать у жадного огня.
И когда в тиши библиотечной
свидимся нежданно, безупречный
и чужой пройдешь, мой сын, мой вечно
непокорный, ветреный, беспечный,
мой любовник, мой случайный встречный,
мой навечно венчанный супруг,
не беги, уже не потревожу,
и в судьбе, в которую не вхожа
я отныне, мне всего дороже —
знать о том, что ты, конечно, сможешь
без меня мудрее стать и строже
и замкнуть незамкнутый мной круг.

Ты был богат. Но знал ли ты об этом?
Украсть все это не сумело лето,
но растащила стылая зима.

Теперь стоим: я — над, ты — под землею.
И что-то связывает нас с тобою,
по-прежнему неузнанное. На,

распутай узел Гордия, попробуй
поспорить с богом! Переспорив бога,
освободи фригийского быка

и отпусти его с бесплодной пашни!
Но ты молчишь. Тебе уже не важно.
Разрублена пророчества строка.

И Азия, качнувшись, уплывает,
как призрачная Туле. Я не знаю,
что нам осталось в эти холода.

Но мы стоим: я — над, ты — под землею.
И то, что завязало нас с тобою,
мы не узнаем больше никогда.

Прижмись ко мне. Давай махнем
туда, где меж трех сосен выйдем
в еще не выстроенный дом,
в котором наши дети — нити
неоспоримого родства
меж нами, коренные вещи —
кровать и книги, стол и два
скрипучих стула. Пусть воскреснет
все то, что обещало жить,
любить, творить и растворяться
в грядущем, где иссякнет нить
клубка, где нам еще семнадцать,
и нас с тобой еще ведут
дороги, лучшие на свете,
и по дорогам тем идут
несбывшиеся наши дети.

Когда хмельные гости разойдутся,
оставив дом, в котором ты — никто,
сядь в самолет, чтобы на нем вернуться,
в красивом кашемировом пальто
пройдись среди гнилых пятиэтажек,
где во дворе простывшее белье,
как прежде, бьется парусом, где так же
сидит на лавках местное жулье,
и на площадке детской спит пропойца,
и дворник самодельною метлой
сгребает в кучи отпечатки солнца
и жжет костры из грусти неземной,
шагни в подъезд с бездомными котами,
исписанными стенами, ссаньем,
и, отдышавшись между этажами,
дойди до беззаветного, на нем
остановись напротив ветхой двери
и, нервно утопив дверной звонок,
прильни щекой, прислушайся, не веря,
что там, внутри, услышит кто-то. Ток
пронзит тебя, когда вот так, навстречу
с улыбкою шагнут из темноты
отец и мать, их маленькие дети
и среди них — один, конечно, ты.
И будет жизнь, которой не упиться,
спокойная, большая, и никто
уже не вспомнит, что в углу пылится
забытое заморское пальто.

Засыпает. Засыпает.
Вьюжит и метет.
Засыпаю. Засыпаю.
И на хрупкий лед
сновидения ступаешь,
и зовешь меня,
и смеешься, и не знаешь,
что из бытия
зыбкой дремы не прорвешься,
не шагнешь ко мне.
Ты не знаешь. Ты смеешься.
И живешь во сне,
где, как прежде, правит лето,
и звенит трамвай,
на котором мы поедем
в заповедный край
солнца, вековечных сосен
и большой реки,
где никто уже не спросит,
кто мы. Коротки
сны, которые под утро
все вернут назад.
Только нас с тобой как будто
тащит, тащит в ад
нерастраченных желаний,
по дороге вспять.
И смеешься ты, не зная,
что живешь опять.

И когда вы вернетесь с улицы,
пропахшие апрелем и теплыми лужицами,
и когда внесете в мой дом оттаявшее
от того, что всю зиму, скулившее, маявшее,
так болело, хотя и жалело стенами,
в тоннах белого обледенелого,
я не выйду навстречу вам, я не выкрикну
ничего из того, к чему так привыкли вы,
а неслышно повисну над вами в воздухе,
ну а вы остановитесь и скажете: господи,
неужели такое бывает, когда одним
вдруг поверится и другим вдруг поверится
в то, что смерти нет, и подросшее деревце
за окном заскребется по стеклам невымытым,
вот тогда я шагну из моей немоты, и вам
станет радостно, станет тепло, успокоится
то, что мучило, то, что терзало бессоницей,
разговорами о невозможном, несбыточном,
и потянетесь вы друг за другом, по ниточке,
и прервете молчанье мое до скончания,
ваш нежданный приход, ваше словослияние
прорастет на странице, как озимь, оттает и
ляжет тихой строкой, и спасет от отчаяния.

Уснешь однажды осенью, в тоску,
скулящую полуприкрытой дверью.
И вдруг по одному — а ты не верил! —
придут, кому заказано, к виску
прижмутся лбом и, разойдясь по дому,
нарушат твой порядок бытия,
все сдвинут с мест и в ворохе тряпья
отыщут что-то важное — знакомо
тебе, конечно — старенький альбом,
где вы еще все вместе, где смеется
фотограф ваш. Нечеткий кадр. И солнце
засвечивает лица, рукавом
как будто сбросив прошлое. И ты
еще стоишь, но в их толпе счастливой
зачем-то обернулся, молчаливо
пытаясь ускользнуть из пустоты,
того еще не ведая. И мир,
которому не суждено продлиться,
нарушив сон. И смазанные лица
плывут перед тобой — гурьба транжир,
растративших все смыслы. Где она,
страна, в которую они умчались,
и там теперь — без боли, без печали
и без тебя живут еще? С ума
сошел ли ты, не веривший тому,
что так оно и будет? Ночь, дождливо.
И непонятно, живы ли, не живы,
идущие в твой сон по одному.