Давид ШНАЙДЕР
КАК ЖЕМЧУГА ЛОВЕЦ
Алексей Остудин. Эффект красных глаз. — М.: Русский Гулливер, 2011. — 124 стр.
Открываешь книгу поэта и сразу же сталкиваешься с неожиданным четверостишием:
всего лишь veba он просил
и взор являл живую муку, но кто-то вирус положил в его протянутую руку… Похоже, злая ирония звучит в этом четверостишии, по крайней мере, Остудин ее смягчать ничем не намерен. Странные игры затевает этот автор с читателем. То ли сам ищет смысла в них, в этих играх, то ли читателю пеняет — не хочешь трудиться над восприятием современного литературного текста, оставайся в неведении, куда поэта заводит стихотворная речь. Остудину этого мало — он готов почти издеваться над читателем, над его возможными предпочтениями:
Люблю грозу в конце июня,
когда кипит в саду вода, когда пускают окна слюни и днем темно как никогда… Или Остудин сам над собой иронизирует, защищаясь от излишне пытливого взгляда?! Он же, похоже, в отчаянии, восклицает:
Все — фальшь и нежить, кроме грима —
И жесть гремит из-за кулис! Тут весь парадокс заключается в том, что грим, скорее всего, и должен был бы выступать в качестве фальшивого прикрытия всякого образа, а нам объясняют, что ловить здесь нечего — фальшью пронизано все. Или же есть еще свое робко защищаемое и беззащитное?!
Помнишь в небесах разводы мела…
Каждый на рассвете — новосел! Целоваться в губы не хотела — просто не умела, вот и все! Не много ли иронии? Не на ней же держится книга:
Эту схему собрал идиот,
втихаря, за диодом диод — зарядил и замкнул без опаски… Ты же, мама, меня не буди — осторожней за плугом иди гэдээровской детской коляски! Здесь уже ощутимо лирическое начало разговора с читателем, желание найти с ним точки душевного соприкосновения, обрести единое ощущение времени. Склонность Алексея Остудина к литературной игре, задающей читателю загадки, преображается в искренность поэтического высказывания. Автор не хочет потерять контакт с читателем, ему, автору, нужен собеседник, перед которым фальшивить не след:
Песочница, а раньше был мой дом,
где я, в бреду черемуховых веток походкой молодого Бельмондо соседских очаровывал нимфеток… Цыганский откудахтал леденец… Двадцаытй век, позволь, пока не поздно, тебя вдохнуть, как жемчуга ловец с запасом набирает свежий воздух. Образы, метафоры Алексея Остудина заземляются в момент, когда он выходит на прямой разговор со своим гипотетическим собеседником — он, оказывается, не лишен того мужества, которое надобно лирическому поэту, поддерживающему интонацию исповедального стиха:
Я вышел из детства, в чем был, ты меня не рожала —
я выскользнул искрой в трубу из ночного пожара! Я вышел за квасом с бидоном в июльское утро во двор, где на лавках — портвейн, а в кустах — камасутра. Где пеной пивной поднялись тополиные кроны и старый фокстрот подавился иглой патефонной! Остудин искренне любит окружающий его мир, и сколь экзотичны ни оказывались бы его некоторые адреса поэта-путешественника, он прочно ощущает землю, к которой устремлен, хорошо представляя, чем чреват отрыв от нее:
Бог выберет тебя и не применит!
Автор констатирует, возможно, самый печальный исход, итог всей жизни: «Бог тебя не применит!» Твоя жизнь окажется опустошенно-неприменимой — страшнее некуда!
Дождь доносы печатает нудно,
ну и ты по стеклу барабань! На суку, где болтался Иуда, астраханская сохнет тарань. Банка с пивом, разбитая осень — пусть ее киноварь в монтаже. Все любви у Всевышнего просим, невдомек, что любимы уже… Остудин, так поначалу пугающий своей густой иронией, сам оказывается беззащитным и вынужден доверяться читательскому пониманию вещей. Главное, чем характерны его интонации, способность заземлять набирающую некоторую пафосность строку:
Танцующий лезгинку шесть веков
оброс Тбилиси шерстью облаков — оттуда и прядется нить Кавказа. Куру с Арагви Лермонтов связал: у Грузии зеленые глаза и гибкий стан девицы, что ни разу. Снижение заявленного образа — точный остудинский просчет! Право, ничего уже не скрыто и от читателя. «Холодной пеной море врет в лицо…» — сказано с грустным пониманием вещей.
Не утомил ли рецензент читателя цитированием? Но общие рассуждения вокруг остудинской поэтики, не имеют смысла. Не пересказывать же поэзию прозой. Вот она дышит, наполненная богатой и органичной аллитерацией! Вот она ищет в повседневном движении приметы поэтического дыхания: Выгребаем, в будущее вперясь,
так лососи трутся борт о борт — кажется, торопятся на нерест, по идее — прутся на аборт. Снова все весомо, зримо, грубо: Из кармана вытянув кастет, композитор дал роялю в зубы, вот и льется музыка в ответ. Тут и вспоминаешь: «Когда б вы знали из какого сора?..» Алексей Остудин умеет видеть в земном и слышать в грубом льющуюся музыку жизни. Эту его способность поэт из Казани вполне реализует в своей книге «Эффект красных глаз», вышедшей в «Русском Гулливере».
|